Таким образом, Пушкин мог выражать политические идеи декабристов, соединяя свою литературную позицию с их общественными программами, но мог, перемещаясь на противоположный полюс, ассоциировать себя с теми, кто был объектом воздействия декабристской пропаганды. Но в любом случае он решал в первую очередь художественные задачи и формировал собственный стиль политической лирики. Именно поэтому его стихи имели столь мощное воздействие на читательскую, в том числе и декабристскую, аудиторию. По воспоминаниям И. Д. Якушкина «все его напечатанные <sic!> сочинения: “Деревня”, “Кинжал”, “Четырехстишие к Аракчееву”, “Послание к Петру Чаадаеву” и много других были не только всем известны, но в то же время не было сколько-нибудь грамотного прапорщика в армии, который не знал их наизусть»[400].

Мы остановились на раннем этапе декабристского движения, точнее – на Союзе Благоденствия. Это обусловлено самой логикой декабристского движения. С образованием новых обществ на Юге и на Севере существенным образом изменилась тактика декабризма. Под влиянием временного успеха революционного движения на Юге Европы декабристы приходят к мысли о возможности военной революции в России. Ее подготовка требовала совершенной иной тактики, чем та, которая применялась Союзом Благоденствия. Прежде всего, отпала необходимость в широком воздействии на общественное мнение. Гораздо важнее было наладить контакты в военной среде, заручиться поддержкой высшего командования, создать материальное обеспечение движения войск и т. д. Стихами, пусть даже гениальными, добиться нужного результаты было просто невозможно. На первый план выдвигались закулисные средства, свойственные любыми заговорам. И хотя политическая лирика и гражданская поэзия продолжали существовать, их существование становится параллельным движению и развивается вне внутренней связи с ним. Иными словами, говорить о литературной политике Южного и Северного обществ уже не приходится.

В 1869 г. Варвара Алексеевна Оленина, вспоминая декабристов, писала П. И. Бартеневу: «Никогда не могла ни понять, ни представить себе, почему должен был быть таким ревностным патриотом русским господин Пестель»[401]. Противоречие между немецким происхождением и русским патриотизмом ощущалось, видимо, и самим Пестелем. Характерно, что свой отказ войти в состав замышляемого им временного правительства он мотивировал тем, что у него нерусская фамилия. Декабрист А. В. Поджио привел на следствии слова самого Пестеля: «Я не хочу быть уличен в личных выгодах, к тому же у меня фамилия нерусская; все это неладно»[402].

Патриотизм и русофильство Пестеля в действительности не только не противоречили его немецкому происхождению, но и во многом были им обусловлены. Ф. Ф. Вигель, размышляя в мемуарах о происхождении национально-патриотических идей в России, связал их с глубокой европеизацией русского общества. Чем глубже и органичнее эта европеизация, тем отчетливее проявляются патриотические и национальные чувства. «Дикие народы, – пишет мемуарист, – соединяются на защиту существования и собственности и похищения их у соседей; у них общее горе, общие радости, вот весь их патриотизм. Но и сии узы еще довольно крепки. Когда же просвещение, коснувшееся народа нового, станет в нем распространяться, то малое число им образованных начинает презирать толпу сограждан и почитать земляками опередивших их в знании, и тогда любовь к родине делается принадлежностью одних низших классов. Кажется Невтон <…> сказал, что поверхностная философия истребляет религию, а глубокая утверждает в ней людей. Так точно начало просвещения бывает вредно для патриотизма; надобно ему всюду разлиться, чтобы сказанное чувство обратилось в благородное достояние всей нации. Сын крестьянский, которого взяли на барский двор, особливо когда он побывает в народном училище, смотрит с отвращением на родимую избу и на братьев неучей: но не гадко ли на него самого смотреть благомыслящим людям? Но если с высоким чувством достигнет он высшего просвещения, то с покорностью поклонится матери и с нежностью обнимет ее»[403].

Как видно из приведенного отрывка, Вигель выделяет три этапа в развитии нации. 1) Первоначальный дикий патриотизм, не знающий культуры другого народа. 2) Начало просвещения, сопровождающееся поверхностным усвоением культуры более развитой нации, следствием чего является презрительное отношение к родным обычаям. 3) Широкое распространение просвещения, способствующее появлению более глубокого патриотизма. Первый этап характерен для допетровской Руси. Второму этапу соответствует период русской истории от Петра I до Александра I. При этом, как считает Вигель, на протяжении этого периода для русских Европой оказывается какая-нибудь одна из европейских стран: «Чтобы угодить Петру, надобно было сделаться Голландцем; Германия владычествовала над нами при Анне Иоанновне и Бироне; при Елизавете Петровне появился Лашетарди и начались соблазны Франции; они умножились страстью Екатерины Второй к французской литературе и дружбою ее с философами восемнадцатого века. Павел I сделал нас Прусаками, а в первые годы Александрова царствования Англия сделалась нашею патроншей»[404].

На ранних этапах европейского влияния значительную роль в русской культуре играют иностранцы. Именно в это период (при Петре I) в России появляются предки Пестеля из Саксонии. В то время русское дворянство, еще тесно связанное с национальной традицией, всячески ее поносило и стремилось избавиться от нее, чтобы слиться с европейскими культурными традициями. Немцы же, попавшие в Россию, оказывались в противоположном положении. Те из них, кто стремился обрести здесь вторую родину, проявляли повышенный интерес к национально-русским обычаям и нередко упрекали друг друга в их недостаточном знании[405]. Так, например, Миних, политический противник Бирона, не без презрения писал, что Бирон «не стыдился публично говорить при жизни Анны, что не хочет учиться читать и писать по-русски»[406]. Жена английского посланника при дворе Анны Иоанновны леди Рондо, относящаяся к семье Биронов с очевидной симпатией, писала о жене Бирона, дочери курлядского дворянина: «По-видимому, она довольна, когда я стараюсь говорить с ней по-русски, и так милостива, что учит меня, когда я выражаюсь худо или затрудняюсь в разговоре»[407]. Что касается самого Бирона, то леди Рондо приводит факт, свидетельствующий о том, что всесильный временщик не позволял себе пренебрежительного отношения к русским обычаям. Когда хоронили жену его брата Густава Бирона, младшую дочь А. Д. Меньшикова Александру Александровну, то муж хотел отказаться от обычая поцеловать покойную. Бирон заставил его сделать это, так как «полагал, что он должен подчиниться русскому обычаю из боязни, чтобы его отказа не приняли за презрение, так как он иностранец»[408].