И все же, как писал Уэлдрейк, которого любил цитировать капитан Квелч, «один сладостный миг стоит вековых страданий». Мне не о чем жалеть. Скоро я буду мертв, и я умру, зная, что сделал все возможное, чтобы передать дальше мудрость, обретенную за долгие годы, показать миру, что пошло не так с 1900‑го. И если они не хотят слушать — как я могу чувствовать себя виноватым? В холокосте, если вам угодно так его называть, я виноват, в конце концов, не больше, чем Адольф Гитлер! Я думаю, мы скорее добились бы успеха, если бы спросили себя: «Кто кого предавал в те дни?» Тогда, возможно, мы смогли бы понять, кто продолжает предавать нас и все то, о чем мы мечтаем. Мы — люди Нового Завета, а не люди Книги. El-kitab huwa sa’ab ‘ala Twalad essaghir. Das ist meyn hertz. Rosi! Ayn chalutz, ich bin. Ayn gonif, never! Teqdir tefham el-Kitab da? El-’udr aqbah min ed-denb[256].

— Оправдание куда позорнее, чем преступление, — часто заявлял капитан Квелч. Это, по его словам, было одной из причин, почему он никогда не оправдывался. — Если я преступаю закон — что ж, я делаю это ради собственной прибыли. Я готов пойти на риск. Но, по чести, друг мой, не могу сказать, что считаю свои поступки ошибочными или дурными. И многие люди со мной соглашаются, особенно мои клиенты.

По настоянию миссис Корнелиус мы втроем пришли в холл отеля «Френч-лайн», единственное цивилизованное место в городе, чтобы встретиться с начальником полиции при майоре Фроментале, маленьким человечком с мягкими чертами лица, который носил противоестественно элегантную белую форму и кепи, практически скрывавшее толстые черные брови. Полицейский назвался капитаном Гурелем; у него был гладкий, почти показной парижский выговор. Капитан заверил нас: работорговля полностью уничтожена французами. Он признал, что местный самогон мог свести мистера Микса с ума. Возможно, тот даже ввязался в драку и был ранен. «Но об этом мы скоро узнаем, джентльмены». С видом человека, которого ждут более важные дела, он сопроводил нас от отеля к своему «даймлеру». Местный шофер отгонял любопытных юнцов старомодным верблюжьим хлыстом, который, очевидно, использовали только для этой цели.

В большом закрытом лимузине мы пробрались сквозь хаотичное скопление грузовиков и вьючных животных в старый город. Нас окружали навесы магазинов и лавочек, ослы, женщины и мальчики, сидевшие на корточках пожилые люди, непрочные ручные тележки, невероятные повозки, пыльные прилавки — на Бэб-Марракеш-сквер[257] продавали барахло, которое выбрасывали обитатели трех континентов. Консервные банки, сломанные игрушки, пожелтевшие журналы — тощие мальчуганы откидывали потертые куски клеенки или обрывки линолеума, с помощью которых защищали свои жалкие товары от воздействия стихий, и расхваливали это добро пронзительными голосами. Совсем рядом многочисленные неряшливые актеришки исполняли зачастую странные, а иногда гротескные фокусы — прямо как малышня на школьном дворе.

Все новости в Касабланке можно узнать здесь, сказал капитан Гурель. Он отрядил на розыски своего сержанта-бербера.

Нам не оставалось ничего другого, кроме как занять столик возле кафе и понаблюдать за заклинателями змей и акробатами, повторявшими давно знакомый привычный репертуар. В это время капитан Квелч тихо благодарил Бога за изобретение печатной книги и кино. Сами исполнители пребывали в безнадежно мрачном настроении, и это не могло не подействовать на аудиторию. Капитан Гурель отогнал нескольких мальчиков, которые приблизились к нам, указывая на свои зады и приоткрывая рты.

— Они голодны, и у них дизентерия. — Квелч любезно помахал рукой уходившим «артистам», которые в ответ только хмурились и плевали на землю.

На противоположной стороне площади, под промокшим навесом, сидели мужчины в тяжелых шерстяных джеллабах[258] — вонь от мокрой овчины доносилась даже до нашего столика. Мужчины потягивали мятный чай и обсуждали местные сплетни или какие-то международные новости, которые могли изменить судьбу этого злосчастного монумента необузданной жадности.

— Именно здесь сточные воды Африки, Европы и Ближнего Востока наконец останавливаются; они не могут течь дальше и сливаются в одну большую лужу. Население увеличивается с каждой неделей, трудно представить, что здесь была всего лишь деревня, жители которой уничтожали французов на этой самой площади меньше двадцати лет назад. Тогда, конечно, Парижу пришлось взять проклятую страну под контроль. И они теперь говорят нам спасибо.

— Все, кроме немногих неблагодарных. — По-видимому, капитан Квелч подразумевал Абд эль-Крима.

Сержант возвратился с новостями, что высокого негра видели с группой медников-кочевников, покупавших провизию на базаре совсем неподалеку от западной части Бэб-Марракеш. Он зашел в лавочку, но хозяин смог сообщить очень мало. Сержант думал, что медники разбили лагерь около нового аэродрома.

— Что ж, пойдемте на чертов аэродром! — потребовал Квелч, как будто решив испытать все возможные неудобства и преодолеть все препятствия в этих, на его взгляд, бессмысленных поисках. — Fiat justitia, ruat caelum![259] И прочее, и прочее.

Таким образом, у нас просто не осталось другого выхода, кроме как поехать под дождем по недавно проложенной широкой черной дороге, мимо современных бетонных и сталелитейных заводов, к необъятной блестящей полосе на горизонте, которая казалась такой же плоской, как Канзас. Там стояло очень маленькое белое здание контрольно-таможенной станции, а в дальнем конце поля шумел новый одномоторный почтовый самолет, биплан «Вилье» последней модели, с гербами Франции и ее Почтовой службы. У каких-то разрушенных фермерских построек, грязные стены которых были кое-как очищены во время модернизации, мы отыскали брошенный лагерь медников. Они оставили обычное скопление мусора и дерьма, но не было никаких признаков мистера Микса или следов его недавнего присутствия.

— Нам нужно взять берберскую ищейку, — заявил капитан Гурель. — Если эти люди захватят вашего друга или навредят ему, не волнуйтесь — мы вскоре все узнаем.

Но мне, по крайней мере, было ясно, что капитан считал экспедицию пустой тратой времени. Он с подозрением осмотрел и пнул черно-красный бумажный мешок из-под сахара, напоминавший деталь костюма французского провинциального пьеро, — из мешка вывалился полусгоревший труп младенца.

— Девочка. — Он покачал головой. — Но мы еще доберемся до них…

Он вздохнул и заговорил с сержантом по-арабски. Тот отсалютовал и, подхватив винтовку, занял пост. Мы вернулись в Касабланку в напряженном молчании.