И она проникновенно заглянула ему в глаза, протянула к нему руки.

— Можешь показать, что, по-твоему, было дальше? — спросил я и стал прямо перед ней.

Что случилось затем, я точно не помню.

Когда я пришел в себя, оказалось, что лежу я на полу, вмазавшись головой в ночной столик, спину ломит, колени и ступни болят. Протез отстегнулся и отлетел под кровать, я сразу смекнул, он ведь вправду стал частью моего тела. Паула стояла возле своего кресла, держала в руке мой ботинок и пыталась прочесть на подметке название фирмы.

Немного погодя я кое-как поднялся на ноги. Паула помогла мне пристегнуть протез, в одиночку я с ним не совладал. Мы сели и поделили между собой последний глоток водки.

— Вот видишь, — сказал я. — Не могла ты этого сделать. От такого броска он бы на улицу не вылетел, врубился бы в стену. Ты ведь не целилась и не смогла бы попасть в окно.

— Да, — кивнула она. — Я тоже об этом думала.

— И вообще, разве ты решилась бы на такое? Без него тебе не справиться.

— Это верно, — сказала Паула.

— И ты не стояла бы себе спокойно и не читала бы на подошве надпись «Аристократ».

— Да, пожалуй.

— Ни в коем случае нельзя допускать, чтобы фантазии набирали такую ужасную силу. Нужно всегда держать их под контролем. Коли дашь фантазиям одержать верх, поддельное и настоящее сольются в одно, и ты окажешься совершенно беспомощным.

— Да, — сказала Паула.

— Тебе надо снять грим, — заметил я.

Лицо у нее по-прежнему было накрашено для сцены, мы оба как-то забыли об этом, и выглядела она как кукла. Фарфоровая или пластмассовая. Понадобилось минимум полчаса, чтобы дочиста все отмыть и оттереть, и, когда она вышла из ванной, от нее пахло лосьонами. Зато она вновь стала собой. В последний раз избавилась от маски. Думаю, она это сознавала.

Не помню, спали ли мы вообще той ночью, мы сидели, дремали, болтали, убивая время. На рассвете я по телефону заказал машину, которая отвезет нас в Стокгольм. А еще позвонил Паулину доктору, пластическому хирургу.

— Пауле требуется медицинское заключение, — сказал я, — так как шесть оставшихся концертов необходимо отменить… Нет-нет, она в полном порядке, просто устала, переутомилась и охрипла, ужасно охрипла… Да-да, конечно, я передам, что ты по ней соскучился.

Он обещал подготовить заключение и разослать копии организаторам, адреса я ему сообщил. Музыкантам я черкнул несколько прощальных строк, за подписью Паулы, и вручил записку портье, чтоб передал им: мол, турне закончилось, все было прекрасно, она их любит, «Паула мьюзик» выплатит им гонорар согласно договору; целую, обнимаю и все такое. Гримерный ящик Паулы я тоже отдал портье и велел сжечь. Позвонил я и в Шведское телеграфное бюро, сказал, что у Паулы разболелось горло, ничего страшного, ей нужно немного отдохнуть, вскоре она вернется.

Перед отъездом мы заглянули к телохранителю. Он не спал, лежал, смотрел в потолок и по-прежнему дрожал. Мы спросили, не хочет ли он поехать с нами, места в машине достаточно. Но он только помотал головой: дескать, не рискнет, лучше попробует днем сесть на поезд. Паула наклонилась, расцеловала его в лоб и в обе щеки. Я этого не понял. Не знал ведь, насколько они были дружны. Если можно так выразиться.

Мы думали, сейчас, в половине шестого утра, нас едва ли кто увидит и едва ли кому-то будет до нас дело. Спустились в холл, вместе со своим багажом, и ждали машину.

Тут к нам подошла молоденькая девчушка, лет шестнадцати, не больше, она караулила нас, спрятавшись за колонной. Лицо в царапинах, перепачкано кровью, один глаз заплыл, одежда в лохмотьях, в руках небольшой узелок.

— Ты потрясающая, — сказала она Пауле. — В жизни не видала ничего грандиознее.

— Спасибо, — сказала Паула.

А девчушка развернула узелок. Там оказался кролик.

Потом она рассказала, как спасла беднягу. Она стояла у самой сцены и, когда начался тарарам, вскарабкалась кому-то на плечи и зубами кое-как сумела перегрызть кроликов шнурок. Спрятала зверька за пазуху и стала пробиваться к выходу, иной раз ползком, несколько раз ее вообще сбивали с ног, едва не затоптали. Но все-таки она сумела выбраться, наверно лишь через час-другой, в самом деле рискуя жизнью. Но кролик уцелел. Слава Богу.

И девчушка протянула кролика Пауле, руки у нее тоже были в крови и ссадинах, но она смеялась от радости и гордости. Да, любовь и доброта все-таки существуют.

После этого девчушка убежала.

А мы вспомнили про других кроликов, которые сидели в клетке, где-то в подвале. Я сказал портье, чтобы их отдали на кухню.

Когда к стеклянному подъезду подкатила машина, откуда ни возьмись, вынырнул фотограф. Фотографы способны появиться когда угодно и где угодно. Мы не успели спрятаться, он сфотографировал Паулу, в последний раз, вернее, не только Паулу, нас обоих. Сложенная «Мадонна» прислонена к моему колену, вокруг на полу вещи Паулы, вид у нас усталый и безучастный. Перед нами, на моей дорожной сумке, стоит черный ларец. А кролик в полной безопасности сидит в объятиях моего протеза.

Машина оказалась комфортабельная, мы почти сразу уснули и спали до самого Стокгольма. Один только раз проснулись, в Эдесхёге, сделали остановку и съели по пицце. Посреди пиццерии был устроен загон с овцами. И я отнес туда кролика. Так придумала Паула. Он до сих пор там, кормится ромашками да маками. Из Эдесхёга я позвонил в Стокгольм, в компанию «Паула мьюзик». Поговорил с секретаршей. Вряд ли она знала, кто я такой, но объяснять ничего не пришлось, она была уже в курсе. Не переставая плакала и причитала, да так жалостно, что пришлось сказать ей: мол, все это дело временное, преходящее, для Паулы это вовсе не конец, но ничто ведь не длится вечно. Нужно все отменить — и записи, и концерты, и интервью, и репетиции, и рекламную кампанию, и обеды, и гастроли. И совершенно без разницы — на время или навсегда. Рано или поздно все прекращается.

— Держите позиции, — сказал я.

— Да, — всхлипнула она, — будем держать позиции.

Мой рассказ близится к концу. У него действительно есть конец. После этого конца ничего больше случиться не может. Конец счастливый, никому пока не удавалось обеспечить рассказу более счастливый конец. И все-таки жаль заканчивать, ведь моя левая рука приобрела изрядную сноровку и пишет с большой легкостью.

Мы заперлись в Паулиной квартире. Телохранителя у нас теперь не было, телефон мы выключили из розетки, газеты, которые доставляла почта, выбрасывали, не читая, в мусоропровод, телевизор и радио нас вообще не интересовали. Мы играли в крестики-нолики. И в покер на очки. Слушали Малера, Брукнера, Брамса, Прокофьева. Иногда Паула садилась за рояль. Играла Сати, Дебюсси, Шумана. Еду нам приносили из пиццерии Нико, что на углу. Нико же покупал для нас пиво и воду. Я отдал ему попугая, которого Паула получила в подарок от дяди Эрланда, и он ужасно обрадовался. Попугаи живут очень долго, так что, наверно, птица до сих пор сидит у Нико в пиццерии и изображает Паулу. Самому старому на свете попугаю сто четыре года, живет он во Франции, в Либурне. Имя его владельца я забыл. Еще мы читали книги, которые я привез с собой. А Паула читала мне стихи; в свое время, по объявлению в «Свенска дагбладет», она купила две тысячи томов поэзии, наследство какого-то гимназического преподавателя из Сульны. Сплошь пейзажная лирика. Будь у меня с собой мандолина, я бы непременно попытался сыграть Пауле «О sole mio». Каждый день и я, и Паула полчаса прыгали на батуте у Паулы в спальне. Занимались на ее велотренажере. На руле там видеоэкран, который показывает дорогу и окружающий ландшафт. Насколько я помню, нехватки мы ни в чем не испытывали.