часть из них была офицерами в полку, который я поднимал на ноги, когда общины нашего округа бунтовали.[169]

Ранкюн, против своего обычая воздержавшийся от насмешек над Раготеном, не проявил такой доброты к поэту, которого он преследовал непрестанно. Он сказал питомцу муз:

— Ваша серенада, как вы нам ее представляете, была скорее кошачьим концертом, надоевшим знатному человеку, и он послал челядь из своего дома, чтоб заставить ее замолчать или отогнать подальше. Меня еще более уверяет в этом то, что ваша жена умерла от старости шесть месяцев спустя после вашего гименея,[170] говоря вашими собственными словами.

— Она умерла все-таки маткою.[171]

— Лучше скажите — бабкой или прабабкой, — ответил Ранкюн. — С царствования Генриха Четвертого она более не страдала от матки, — прибавил он; — а чтоб вам показать, что я знаю об этом более, чем вы сами, я расскажу вам кое-что, чего вы никогда не знали. При дворе королевы Маргариты...[172] — Это прекрасное начало истории привлекло к Ранкюну всех, кто был в комнате и знал, что он полон воспоминаний обо всем человеческом роде. Поэт, который крайне его боялся, прервал его, сказав:

— Бьюсь об заклад на сто пистолей, что это неправда.

Этот вызов биться об заклад, сделанный так кстати, заставил всю компанию рассмеяться, а его — выйти из комнаты. Так было всегда из-за того, что он закладывал значительные суммы, которыми бедный человек защищал свои ежедневные преувеличения и которые могли сильно возрастать каждую неделю за тысячу наглостей, не считая врак. Ранкюн был генерал-контролером как над его поступками, так и над его словами, и влияние, какое он имел на него, было столь велико, что я осмеливаюсь его сравнить с влиянием гения Августа на гений Антония,[173] — само собою понятно, относительно и без сравнения двух провинциальных комедиантов с двумя римлянами такой величины.

Так как Ранкюн уже начал свой рассказ и так как он был прерван поэтом, как я вам об этом уже говорил, то все настоятельно просили его продолжать; но он отговаривался, обещая им рассказать в другой раз всю жизнь поэта и все происшествия жизни его жены.

Надо было репетировать комедию, которую они должны были играть в тот же день в соседнем игорном доме. Во время репетиции не произошло ничего примечательного. Играли после обеда, и играли очень хорошо. Мадемуазель Этуаль восхищала всех свой красотой, Анжелика почти так же, и обе, исполняя свои роли, удовлетворили всех; Дестен и его товарищи делали тоже чудеса, и те из присутствующих, которые часто видели комедию в Париже, признавались, что и королевские комедианты не представили бы лучше. Раготен утвердился в мыслях, что он отдал свое тело и свою душу мадемуазель Этуаль, и это было скреплено Ранкюном, который ему обещал всякий день уговаривать комедиантку принять этот подарок. Без этого обещания отчаяние скоро доставило бы прекрасный сюжет для трагической истории о злосчастном маленьком адвокате. Я не могу сказать, так ли комедианты понравились манским женщинам, как комедиантки понравились мужчинам; да если бы я об этом и знал, то я не сказал бы ничего; но так как даже самый умный человек не всегда хозяин своему языку, я кончаю настоящую главу, чтобы избавиться от всякого повода к искушению.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Плохой исход учтивости Раготена

Лишь только Дестен снял свое старое расшитое платье и надел свое будничное, Раппиньер повел его в городскую тюрьму, потому что человек, которого они задержали в тот день, когда был похищен домфронтский священник, хотел с ним говорить. Между тем комедиантки пошли в свою гостиницу в сопровождении мансенцев. Раготен, очутившись рядом с госпожей Каверн, когда они выходили из зала для игры в мяч, где они представляли, предложил ей руку, чтобы проводить ее, хотя он гораздо охотнее бы оказал эту услугу своей драгоценной Этуаль. Он взял также под руку и мадемуазель Анжелику, так что оказался запряженным и справа и слева.

Эта двойная учтивость была причиной тройственного неудобства, потому что Каверн, которая шла по мощеной части улицы, как и должно, сильно теснил Раготен, чтобы Анжелика не шла по грязи. Сверх того, этот человечек, приходившийся им только по пояс, так сильно тянул их руки вниз, что им стоило большого труда, чтобы не упасть на него. Но что еще больше их беспокоило, так это то, что он все время оборачивался, чтобы посмотреть на мадемуазель Этуаль, которая, он слыхал, разговаривала позади с двумя любезниками, провожавшими ее против ее воли.

Бедные комедиантки неоднократно пытались высвободить свои руки, но он держал их так крепко, что они охотнее выдержали бы пытку пальцев.[174] Они сто раз просили его не затруднять себя так. Но он им только отвечал: «Покорный слуга!» (это было его обычным учтивством) и сжимал руки еще крепче. Они должны были терпеть эти муки до лестницы их комнаты, где надеялись получить свободу; но Раготен был не таким человеком. Отвечая непрестанно: «Покорный слуга!», «Покорный слуга!» на все, что они ни говорили ему, он пытался первоначально подняться рядом с обеими комедиантками; но так как это нашли невозможным, потому что лестница была слишком узкой, то Каверн повернулась спиной к стене и пошла первой, таща за собой Раготена, который тащил за собою Анжелику, которая, не таща ничего, смеялась как сумасшедшая. Но новое затруднение: на четвертой или пятой ступеньке от их комнаты они встретили работника из гостиницы с мешком овса чрезмерной тяжести; он сказал им с большим трудом, что мешок набит до отказа и что им надо сойти, потому что он не может спуститься так с таким грузом. Раготен стал возражать, но работник побожился, что бросит на них мешок. Они стали поспешно спускаться, хотя поднимались не спеша, и Раготен не хотел выпустить рук комедианток. Работник, нагруженный овсом, сильно спешил за ними; от этого Раготен оступился и хотя и не упал, удержавшись на руках комедианток, как и следовало, но дернул на себя госпожу Каверн, которая его поддерживала более, чем дочь, потому что занимала больше места. Она, падая на него, наступила ему на живот и стукнулась лбом о лоб дочери так сильно, что одна на другую повалились. Работник, думая, что столько людей не скоро поднимется, и не имея сил выдержать более тяжесть мешка с овсом, бросил его, наконец, на ступеньки, ругаясь, как и подобает трактирному слуге. К несчастью, мешок развязался или разорвался.