Выворачивало Сашку Игнатова, но ведь соседи по коммуналке не запомнили, кто насвинячил, а ребята его не выдадут, они знают, что надо утверждать: Медведев с дня рождения не отлучался. Теперь не забыть ребят оповестить: в туалете тошнило его, Степку. Игнатов будет на седьмом небе: стыдился, что напился, а теперь оказывается, что наблевал для Степкиного алиби.

Марфа и Александр Павлович вернулись из кинотеатра. Их встретила испуганная Аннушка.

– Степа сказал, что его вызвали на допрос в милицию. Если до ночи не придет, то ему в тюрьму надо передать этот узел, – протянула крест-накрест завязанный платок.

– Шельмец! – ахнула Марфа. – Что еще он учудил?

И стала развязывать платок, словно хотела найти в нем ответ на свой вопрос. Смена белья, мыльница, зубной порошок, щетка, пачка печенья, кусок колбасы, свитер, книжка рассказов О. Генри…

– Быстро за мной! – Камышин поспешил на выход.

Марфа подхватила узел, побежала вслед за мужем. Зачем в кино пошла? Стоит из дома выйти, обязательно что-нибудь случится.

Камышин распахнул дверь кабинета и, не здороваясь, гаркнул с порога:

– Почему вы допрашиваете несовершеннолетнего в отсутствие родителей?!

– Я не допрашиваю, – ответил капитан. – Мы просто беседуем. Да, Степа? Это ваш сын?

– Пасынок, – чуть дернувшись, ответил Александр Павлович.

– Я мать, – промямлила Марфа.

Как иные люди копят деньги – опускают монетки в копилку, так Степка имел свою внутреннюю копилку, в которую собирал жесты людей, мимику, привычки, особенности походки, словечки-паразиты. Капитан вначале был добрым дядей, подмигивал, похохатывал, потом превратился в волка-сыскаря, мол, я все ваши повадки знаю, ты у меня расколешься как миленький. Когда Александр Павлович сказал «пасынок», капитан задумчиво подергал себя за ухо, предложил маме и Камышину присесть. Реакция милиционера понятна: Степка похож на Камышина, так многие говорят. Но мама вышла замуж за Александра Павловича, когда отца не стало, а Степке было двенадцать лет. Людей похожих очень много, его родной отец был полупридурком, мама с ним намучилась, особенно в Блокаду. Камышин всегда Степку жалел, опекал, искренне любил. Искренне, потому что мог и трепку задать. Степка не платил ответной щенячьей привязанностью. Наверное, потому, что мама с пеленок внушала: Камышин – наш барин, мы на него работаем. Любить барина, даже если он стал мужем твоей матери, – это холопство.

Александр Павлович потребовал ввести их в курс дела. В чем обвиняют Степана? Капитан дал для ознакомления заявление на шести листах потерпевшей учительницы. Камышин читал и хмурился, Марфа, не дыша, следила за его лицом, изредка бросая взгляд на сына. Степка изображал невинного агнца, это выражение было ей хорошо знакомо и не предвещало ничего хорошего.

– Черт знает что, – пробормотал Камышин, снова перечитал несколько строк. – Бред какой-то. Сами послушайте: «Потом он надел парик Пушкина, но бакенбарды приклеивать не стал, потому что у молодого поэта бакенбардов быть не могло. Уточняю: театральные реквизиты украдены Медведевым после спектакля о юном Пушкине в театральной студии, в которой Медведев состоит…»

– У нас никогда не было спектакля о Пушкине, – сказал Степка. – Хоть кого спросите!

В итоге капитан их отпустил, сказав на прощание расплывчатое, но строгое:

– Будем разбираться!

Дома на требование матери и Камышина честно признаться, было или не было покушения, Степка закатил глаза:

– Что я, больной? Перед окончанием школы портить себе биографию?

Одноклассникам, среди которых только пятеро знали правду, он предложил давить Жабу ее же методами, то есть жалобами. Причем коллективную жалобу писать – это старо, надо, чтобы каждый от себя написал, какая она подлая, на собственном опыте, и как венец Жабиных издевательств – случай с Олей Афанасьевой. Это потребовало времени, но было не так нудно, как писать домашнее сочинение по литературе о лишнем человеке Печорине, в общем-то увлекательно, хотя и пришлось пять раз писать одно и то же. Тридцать жалоб детей получили директор школы, РОНО, руководство предприятия, на котором работал Олин папа, и, мелочиться не стали, в Смольном.

Директору пришлось держать удар с нескольких сторон, чего стоило только возмущение коллег отца Афанасьевой. А проверка из Смольного? А истерика в РОНО? Директор потерял сон и посинел от нервных перегрузок. Он бы согласился десять раз выдержать подобное, лишь бы избавиться от Жабы. Избавился. Благодаря детям, которых не подначивал, напротив, призывал к смирению.

Жаба вылетела из школы со свистом, то есть с волчьим билетом, и педагога с тридцатилетним стажем больше не подпускали к образовательным учреждениям, даже в колониях для малолетних преступников.

Камышина и Марфу убедила в невиновности сына не столько шумиха с письмами детей, родительскими собраниями, сколько убеждение, что Степка не мог бы все это провернуть в силу характера. Он хвастун, бахвал, обязательно растрепался бы, не утерпел.

Они не заметили, как сын вырос.

В этой истории было и закулисье. В дружной семье умели конспирировать, когда того требовали обстоятельства.

Настя в самый тревожный период, разговаривая по телефону с Марьяной, описывая, какие нелепые обвинения нависли над Степкой, услышала на том конце странное молчание.

– Был пистолет, – прошептала Марьяна. – Я сама видела. Егорка нашел в мастерской Гаврилы Гавриловича. Стреляет оглушительно, но, кажется, не пулями. Егорка нас как-то напугал, Вася ему чуть башку не свернул.

– Марьяна! Никому не говори!

– Конечно, – заверила Марьяна.

Положила трубку и тут же, из Дубны, заказала Москву, номер телефона в квартире Пелагеи Ивановны, попросила к аппарату Егора, когда дали связь.

– Ты знаешь, что в Ленинграде на Степана заведено уголовное дело? Он якобы угрожал пистолетом учительнице. Жуткой мымре, на нее тридцать детей написали жалобы. Но это не важно. Степан под следствием. Ты давал ему пистолет?

– Какой пистолет? – спросил Егор после паузы. – Театральный, Гаврилы Гавриловича? Васька, помнишь, на меня окрысился, велел маузер выбросить, я и выбросил.

– Это точно?

– Абсолютно! – заверил Егор.

И заказал разговор с Ленинградом.

Ответила тетя Марфа. Как водится, расспросив про их здоровье, поведала свои печали: Степка-то, варнак, угодил в подсудное дело. А учительница-то! Им на родительском собрании глаза открыли. Гнида! Но Степка не виноват – они с Александром Павловичем и так и сяк судили.

– Конечно, не виноват, – заверил Егор. – А могу я с ним поговорить? Подбодрить?

Когда Степка взял трубку, Егор без предисловий сказал:

– Выбрось в Неву, в Мойку, в Фонтанку или какие еще есть у вас глубокие реки.

– Уже выбросил.