Зато ожили страшные черные окна — за ними виднелась ночь с крупным месяцем, звездами и снегом, проступали черные контуры деревьев и кирпичный забор…

Падая вместе со стульчиком, я услышал, как колесико диапроектора душераздирающе скрипнуло, вытянув кадр, похожий на сухой завернувшийся лист. Возможно, в этом месте пленка была перекручена.

Я рухнул на пол, но не ощутил никакого удара. Тело сделалось бесчувственным и каким-то ватным, словно вместо меня упал кто-то другой. Заевшую пленку потянуло наверх. На экран вылезла перекошенная пустота с дырами перфорации по краям.

Но это я уже увидел в опрокинутом состоянии. Почему-то вспомнилась мертвая закатившаяся голова бедного Валерки Самсонова. Моя голова лежала бессильным профилем, причем по ощущениям как-то отдельно от туловища, в нескольких шагах, а остекленевшие глаза смотрели прямо и неподвижно на экран. Осенила догадка: наверное, я просто не заметил, как подкравшийся сзади Разум Аркадьевич полоснул меня по шее ножом…

Я подумал: "Странно, если мне отрезали голову, то где же кровь?" И в эту же секунду изо рта потекло. Я распробовал знакомый по дракам соленый вкус, и в умирающий мозг кирзовым сапогом ударил страх. Кровь была плотной и густой, точно пожарная пена. И цвета она была совсем не кровавого, а скорее перламутрового, как слюна. Не в силах моргнуть, я таращился на лунный прямоугольник экрана…

Луч невидимого диапроектора начал странно мерцать с нарастающей клацающей частотой. Вскоре его бледный свет набрал нужную скорость и превратился в ослепительный белый протуберанец, заставивший меня открыть глаза.

Сквозь оконные стекла било неестественно яркое, какое-то летнее солнце. Щекой я ощутил шероховатую ткань наволочки. От нее исходил свежий прачечный запах. Я был укрыт одеялом до подбородка. Первое неудобство я ощутил во рту, словно мне затолкали туда скомканные бумажки или марлю. Я постарался вытолкнуть мусор языком и понял, что никаких посторонних предметов во рту нет. Просто распухший почему-то язык занял весь рот и создал ощущение бесформенного тряпичного кляпа. Я перевернулся на спину, одновременно провел рукой по ноге — штанов не было. На секунду навалилось дикое счастье. Пробуждение перечеркивало весь произошедший со мной ночной ужас: "Это был сон!"

Вдруг резко обступила реальность. Надо мной был чужой потолок, слишком высокий, с незнакомой трещиной. Откуда-то со стороны ворвались посторонние голоса. Кровать была тоже чужая — там, где заканчивались мои спеленатые одеялом ноги, поднималась металлическая спинка. Страх дернул меня за все ниточки. Я проснулся не дома! Но тогда где? Неужели в Детской комнате милиции?

Я резко поднялся и сразу увидел маму. Она сидела рядышком на стуле. За ее спиной стояли четыре одинаковых койки, разделенные белыми тумбочками. На одной тумбочке, похожий на огнетушитель, возвышался красный термос. Две койки, что ближе к окну, были застелены, а на последней, рядом с дверью, кто-то спал, отвернувшись к стене. Мой сосед слева, небритый мужик в трусах и майке уплетал что-то из пол литровой банки, грузная немолодая женщина подсовывала ему огромный, размером с лапоть, бутерброд. Пара негромко переговаривалась. Сосед справа — дядька лет шестидесяти в спортивном костюме — лежа читал газету.

Мама заботливо уложила меня на спину, поддерживая голову ладонью:

— Нельзя так резко подниматься. Как ты, сынок? — Лицо у нее было измученным и зареванным.

В моей голове застучали горячие кровяные пульсы.

— Му-м, мам-а! — Распухший язык плохо подчинялся. — Пвостите, я бовше не буву…

Речь оказалась полностью искорежена. Я смешался и замолчал.

У мамы на глаза набежали слезы:

— Ты ни в чем не виноват, сынок! Запомни. Ни в чем. Это может произойти с каждым!

Я решил не уточнять, что именно может произойти с каждым. Ведь и врачам, и родителям было прекрасно известно, откуда меня привезли в больницу. И то, что мне об этом пока не сообщалось, еще не означало, что наказание отменили. Я просто лежал и молчал, а мама держала меня за руку.

Я все ждал, что она заговорит о Детской комнате милиции, о Разуме Аркадьевиче, но от мамы не прозвучало ни одного каверзного вопроса о том, где, как и с кем я провел весь вчерашний вечер. Она лишь повторяла одну и ту же фразу:

— Не беспокойся, сынок, все будет хорошо… Я не знаю, сколько прошло времени, может, я задремал и снова проснулся, когда появился папа. Он изо всех сил бодрился, но от меня не укрылось, как папа взволнован. Вскоре пришел хмурый воскресный врач. Он осмотрел меня и измерил давление.

— В допустимой норме, — заключил врач. Потом обратился ко мне: — Открой рот. — Ощупал мой израненный язык прокуренным, лимонного цвета, пальцем: — Прикусил в нескольких местах. Даже зашивать ничего не нужно, само заживет…

Родителям он сказал, что в понедельник мне сделают электроэнцефалограмму, и будет ясно, как со мной поступать дальше.

Весь день я готовился к серьезному, по душам, разговору, а его все не было. Сам я отмалчивался. Оправдываться и просить прощения за мои хулиганства не имело смысла. Тем более прокушенным языком лишний раз пошевелить было больно. Я решил, что родители просто не хотят меня нервировать, им же наверняка сказали, что мне нужен покой, вот они и перенесли беседу на более поздний срок, когда я чуть оклемаюсь. Впрочем, больным я себя не чувствовал, да меня ничем и не лечили, я только полоскал рот слабым раствором марганцовки, и еще медсестра дважды вколола магнезию.

Беспокоился я по другому поводу. Я ждал завтрашнего дня — ведь именно в понедельник нарисованного Германа обещали забрать в реформаторий. Что уготовили мне, я не знал.

Я сверлил родителей по очереди проницательными взглядами, пытаясь выяснить, что же им известно, психовал и шепелявил, дескать "вы фто-то недогофафифаете". От этих «прокушенных» слов и взглядов исподлобья мама убегала рыдать в коридор, а папа начинал нервно потирать руки. Вечером родители уехали, пообещав вернуться утром к открытию.

Ночью мое угнетенное состояние лишь усилилось. За окном светил пронзительный желтый фонарь, от его беспокойного света на стену ниспадала косая прямоугольная тень оконной рамы, похожая на пустой перекрученный кадр диафильма. Я же снова лежал на боку и не ощущал своего тела. Моя неподвижная, точно отрубленная голова смотрела на косой экран. Тень пустого кадра гипнотизировала, я видел ее, даже когда закрывал глаза. Вскоре я уже не знал, сплю ли я или бодрствую. В этом бессонном трансе я пролежал всю ночь, оцепеневший, пока не начался утренний обход. Я обнаружил, что наволочка была мокрой от слюны.

Утром приехала мама и после полоскания марганцовкой накормила меня картофельным пюре. Язык саднил, но пюре пришлось проглотить, так как прокуренный врач еще в воскресенье сказал, что электроэнцефалограмму лучше делать на полный желудок. Он также прибавил, что для более точного результата неплохо было бы вымыть мне голову, но поскольку нет условий, то можно и так, с несвежей.

После завтрака меня отвели в специальный кабинет. Там усадили на стул, на голову нацепили что-то вроде сетки для волос, только состоящей из множества проводов, усеянных мелкими присосками. Процедура оказалась совершенно безболезненной, может, чуть покалывала кожа под электродами. Прибор тарахтел и выписывал на бумажной ленте бесконечные горные ландшафты — пики и ущелья. Затем врачиха стала меня расспрашивать о самочувствии, не болит ли у меня голова, не тошнит ли, помню ли я, что со мной случилось. Я насторожился и отвечал уклончиво, издалека: "Вернулся домой из школы, покушал, сделал уроки", — и сразу перескочил на то, что голова болит и чуть подташнивает.