– Допустим. Теперь второй вопрос, иного рода. Насколько я понимаю, полная генетическая идентичность, о которой вы говорили, имеет место и у однояйцевых близнецов?

– Совершенно верно!

– Однако известны случаи, когда такие близнецы, будучи в детстве похожими как две капли воды, в результате различных условий воспитания приобретают резкие различия в характерах, вкусах, привычках – словом, во всем, что касается их индивидуальности.

– И это правильно.

– Так какая же может существовать уверенность, что дубликат Семена Ильича Пральникова будет действительно идентичен ему всю жизнь? Не можете же вы полностью повторить условия, в которых рос, воспитывался и жил прототип.

– Я ждал этого вопроса, – усмехнулся Смарыга.

– И что же?

– А то, что мы вступаем здесь в область спорных и недоказуемых предположений. Наследственность и среда.

– Ага! – сказал Фетюков. – Спорных и недоказуемых. Я прошу вас, Арсений Николаевич, обратить внимание…

– Да, – подтвердил Смарыга, – спорных и недоказуемых. Возьмем, к примеру, характер. Это нечто такое, что дано нам при рождении. Индивидуальные черты характера проявляются и у грудного ребенка. Этот характер можно подавить, сломать, он может претерпеть известные изменения в результате болезни. Но кто скажет с полной ответственностью, что ему когда-либо удалось воспитать другой характер у человека?

– Вы, вероятно, не читали книг Макаренко, – вмешался Фетюков. – Если бы читали…

– Читал. Но мы с вами, к сожалению, говорим о разных вещах. Можно воспитать в человеке известные моральные понятия, привычки, труднее – вкусы, и совсем уж невозможно чужой волей вдохнуть в него способности, темперамент или талант – все, что принято называть искрой Божьей.

– Ну вот, договорились! – сказал Фетюков. – Искра Божья!

– Постойте! – недовольно сморщился Дирантович. – Не придирайтесь к словам. Продолжайте, пожалуйста, Никанор Павлович.

– Спасибо! Теперь я готов ответить вам на вопрос о близнецах. Посредственность более всего восприимчива к влиянию среды. Весь облик посредственного человека складывается из его поступков, а на них-то легче всего влиять. Предположим, один из близнецов работает на складе, другой же остался служить в армии. Действительно, по прошествии какого-то времени их характеры могут потерять всякое сходство. И причина здесь кроется не в каких-то чудодейственных свойствах среды, а в изначальной примитивности этих характеров.

– Н-да, – почесал затылок Дирантович. – Теорийка! Вот куда вы гнете! Значит, по-вашему, будь у Шекспира однояйцевый близнец, он бы обязательно тоже?..

– При одном условии.

– Каком же?

– При условии, что его способности были бы вовремя выявлены. Кто знает, сколько на нашем пути встречается не нашедших себя Шекспиров? В случае с Пральниковым все обстоит иначе. Мы знаем, что он гениальный ученый. Знаем область, в которой он себя проявил. Следовательно, с первых лет воспитания мы можем направить его дубликат по уже проторенной дороге. Больше того, уберечь его от тех ошибок, которые совершил Семен Пральников в поисках самого себя. Никаких школ, индивидуальное, направленное образование с привлечением лучших специалистов. Правда, это будет стоить денег, однако…

– Однако не надейтесь, что Комитет будет финансировать вашу затею, – перебил Фетюков.

– Почему же это?

– Потому что таких статей расходов в перспективном плане исследовательских работ не существует.

– Планы составляются людьми.

– И утверждаются Комитетом.

– Постойте! – вмешался Дирантович. – Этот вопрос может быть решен иначе. Если академик Пральников продолжает существовать, хотя и в э-э… другой ипостаси, то нет никаких оснований к тому, чтобы не выплачивать ему академический оклад. Не правда ли?

– Конечно! – сказал Смарыга.

– Я думаю, что мне удастся через Комиссию получить на это санкцию президиума. Что же касается прочих дел, квартиры, книг, ну и вообще всякой личной собственности, то Комиссия должна позаботиться, чтобы все это осталось пока в распоряжении Нины Федоровны, в данном случае как опекунши. Согласны?

– Простите, Арсений Николаевич, – опешил Фетюков. – Вы что же, уже считаете вопрос о предложении профессора Смарыги решенным?

– Для себя – да, а вы?

– Я вообще не вправе санкционировать такие решения. Они должны приниматься, так сказать, только на высшем уровне. Это дело даже не нашей с вами Комиссии. Это дело Комитета.

– Вот те раз! – сказал Смарыга. – Для чего же вы тут сидите?

– Я доложу начальству, – вздохнул Фетюков. – Пойду звонить.

Дирантович подошел к окну:

– Ну и погодка! Вот когда-нибудь в такой вечер и я, наверное…

– Не волнуйте себя зря, – сказал Смарыга. – Статистика показывает, что люди вашего возраста обычно умирают под утро, когда грусть природы по этому поводу мало ощущается.

– А вы когда-нибудь думаете о смерти?

– Если бы не думал, мы бы с вами сейчас здесь не сидели.

– Я другое имел в виду. О своей смерти.

– О своей смерти у меня нет времени думать. Да и ни к чему это.

– Неужели вы не любите жизнь?

– Как вам сказать? Жизнь меня не баловала. Я люблю свою работу, но ведь все, что мы делаем, как-то остается и после нас.

– Это не совсем то. А вот и товарищ Фетюков. Ну что, дозвонились?

Фетюков повернул к Дирантовичу озабоченное, застывшее в полуулыбке лицо. Дирантович иронически повел краем губ, – он уже сталкивался с Фетюковым раньше и знал: такое выражение бывает на лице Фетюкова, когда его только что всерьез и крепко распекли.

– Дозвонился, – произнес Фетюков. – Если Академия наук берет на себя ответственность за проведение всего эксперимента, то Комитет не видит оснований препятствовать. Разумеется, на тех условиях, о которых говорил Арсений Николаевич.

– Отлично!

– Кроме того, нам нужно составить документ, в котором…

– Составляйте! – перебил Дирантович. – Составляйте документ, я подпишу, а сейчас, – он поклонился, – прошу извинить, дела. Желаю успеха!

– Я могу вас подвезти, – предложил Фетюков.

– Не нужно. Машина меня ждет.

Фетюков вышел за ним, не прощаясь. После их ухода Смарыга несколько минут молча глядел из-под лохматых бровей на Земцову.

– Ну-с, Нина Федоровна, – наконец сказал он, – а вы-то не передумали?

– Я готова, – спокойно ответила сестра.

Арсений Николаевич Дирантович

Семен Пральников. Он был моложе меня всего на десять лет, но мне всегда казалось, что мы – представители разных поколений. Трудно сказать, с чего началось это отчуждение. Может быть, толчком послужили те выборы в Академию, когда из двух кандидатов прошел он, а не я, но суть нашей антипатии друг к другу вызывалась более серьезными причинами. Мы с ним слишком разные люди, и в науке, и в жизни. Я экспериментатор, он – теоретик. Для меня наука – упорный повседневный труд, для него – озарение. Если прибегнуть к сравнениям, то я промываю золотоносный песок и по крупице собираю драгоценный металл, он же искал только самородки, и обязательно покрупнее. Мои опыты безукоризненно точны. Перед публикацией я проверяю результаты десятки раз, пока не появится абсолютная уверенность в их воспроизводимости. Пральников всегда торопился. Может быть, он чувствовал, что в конце концов ему не хватит времени. Я из тех, чьи работы сразу попадают в учебники, они отлично укладываются в классические теории, Пральников же по натуре – опровергатель, стремящийся взорвать то, что построили другие.