Что ж, как бы там ни было, в одном он — моё наваждение и проклятие, спасение и надежда — прав. Я должна принять решение, которого ждёт от меня Том. До свадьбы остаётся меньше двух недель, дальше тянуть нельзя, и мистер Форбиден… как странно называть его так сейчас… здесь отнюдь не главный аргумент. Главное — готова ли я пойти против семьи и против совести, призывавшей меня не обрекать старого друга на страдания от разбитого сердца, способные подтолкнуть его к ранней могиле.

С другой стороны… от меня потребуется просто найти аргументы, чтобы убедить Тома жить дальше, несмотря ни на что. Рассказать ему, что я — далеко не единственная девушка на свете, и уж точно далеко не самая достойная из них. Хорошо было бы намекнуть, чтобы он обратил свой взор на Рэйчел: подругу сумели воспитать так, что к мысли о браке без любви она относилась совершенно спокойно, и когда-то она признавалась мне, что Томас Чейнз — один из тех молодых людей, чьё предложение она приняла бы без особых раздумий. Наши с ней характеры схожи, и Рэйчел вполне способна прийтись Тому по вкусу, заменив меня в роли будущей леди Чейнз. То, что в отличие от меня она признанная красавица, лишь подсластит горькую пилюлю моего отказа. Разобравшись с Томом, мне предстоит выдержать битву с родными — но, полагаю, победить в ней я не смогу. Мою жизнь в любом случае обратят в то, от чего я готова буду убежать куда угодно… однако если мистер Форбиден всё же сделает моим родителям предложение, на которое непременно получит отказ, убегать окажется немного легче. Ведь будет куда и будет с кем.

Нет, меня не остановит, что мама от одной мысли о зяте-контрабандисте схватится за сердце, а отец не пойдёт ей наперекор. Если хозяин Хепберн-парка позовёт меня, их согласие на брак будет для меня последним делом. Даже если родители скажут своё решительное «нет», я не отступлюсь и… и что буду делать дальше? Если он действительно оборотень?

Каждое полнолуние слушать рычание волка за запертой дверью, молясь, чтобы оно не стало для меня последним?..

— …Бекки!

Моргнув, я наконец увидела перед собой глаза Рэйчел, устремившей на меня пристальный взгляд.

— Всё прослушала, — укоризненно констатировала она.

— Да, простите. Задумалась. О чём шла речь?

— Я говорила, что мистер Форбиден всё-таки не должен был сам убивать тех каторжников, — терпеливо повторила Бланш. — Он вполне мог просто ранить их, чтобы они никуда не убежали. А их судьбу должен был решать суд.

— Бланш, дело в любом случае уже закрыто. И за побег те каторжники всё равно были обречены, — в моём голосе всё же пробилось раздражение. — Мистер Хэтчер определил его действия как самозащита, и его коллеги согласились, что в данном случае вполне допустимо…

— Я понимаю, и я рада, что у мистера Форбидена не будет неприятностей с законом оттого, что он спас тебя, но с точки зрения морали это всё равно неправильно! Не может один-единственный человек решать, кто достоин жить, а кто — умереть!

— А я говорила, что всё зависит от конкретного случая, — сказала Рэйчел. — Я надеюсь, у меня хватило бы сил не колебаться, если б мне пришлось лишить жизни кого-то, угрожающего моим близким. — Она помолчала. — Хотя не могу не признать, что меня пугают люди, для которых убийство является привычным делом. Те же стражники или Инквизиторы… Инквизиторы в большей степени… всё же есть нечто противоестественное в человеке, который привык отбирать жизнь у себе подобных. Меня пробирает дрожь, когда я понимаю, что руки, на которые я опираюсь, — руки убийцы.

— Ты сама только что говорила: всё зависит от конкретного случая, — не согласившись, напомнила я. — Разве плохо, что кто-то берёт на себя смелость очищать наши земли и наше общество от тех, кто угрожает нашему спокойствию? Что проливает кровь тех, кто иначе прольёт кровь невинных? Военных всегда почитают как героев, и чем больше врагов они убьют, тем больше славы ожидает их по возвращении… хотя я всегда находила это довольно ироничным: то, что мы сторонимся палачей в тюрьме, но восхваляем палачей на поле боя.

— Я беседовала с теми, кто прошёл войну. И с Инквизиторами тоже. И они… другие, Бекки. — Взгляд Рэйчел сделался печальным. — Всё же это неестественно для человека — привычка убивать. И тем, о ком я говорю, в какой-то момент пришлось научиться видеть перед собой не живые души, бесценные творения богов, а мишени. Бездушные, бесчисленные, неотличимые друг от друга. Это ломает в них что-то, раз и навсегда. И ты, человек, с которым сейчас они любезничают, смеются и танцуют… для них ты в любую секунду можешь обратиться из человека в такую же мишень, и их палец не дрогнет, когда им придётся спустить курок, чтобы оборвать твою жизнь. Это меня и пугает.

— У тебя не было возможности проверить. Не думаю, что Инквизиторы убили бы кого-то из членов своей семьи, преступившего закон, с той же лёгкостью, что и незнакомого мага-отступника.

— Они вообще редко обзаводятся семьями. Мне кажется, это о чём-то говорит.

— Полагаю, они женаты на своей работе.

— Может, и так. — Рэйчел отстранённо накручивала на палец рыжий локон. — Но за время, что мы не виделись, в газетах писали о ещё одной интересной истории. В одном из районов Ландэна пропадали продажные женщины. Выяснилось, что за этим стоял семнадцатилетний мальчишка, который практиковал кровавые ритуалы, чтобы вызывать дух умершей возлюбленной. Сын одного барона, родители знали его. Но он сопротивлялся при аресте, и Инквизиторы убили его на месте, без суда и следствия. — Рэйчел сощурилась. — Он был младше нас с тобой, Бекки. Тоже аристократ. И хотел не власти, не богатства — а ещё раз увидеть любимую, унесённую холерой.

— Полагаю, какое-то следствие было, раз в газетах написали всё это, — мягко возразила я. — Хочешь сказать, его цель была благородной? Но для её осуществления он похищал и убивал женщин. Таких же, как мы с тобой.

Губы Рэйчел дрогнули в намёке на высокомерную гримаску.

— Не говори так. Существа, добровольно избравшие путь греха… для меня они иного сорта. Никак не ровня нам.

В этот миг она вдруг остро напомнила мне матушку, и подобное лицемерие из уст той, кого я привыкла считать подругой, заставило меня яростно вскинуть голову.

— Хочешь сказать, от этого их убийство становится меньшим грехом, чем убийство их убийцы?

— Он был просто мальчиком, обезумевшим от горя. Он мог бы убивать невинных, но не стал.

Грустно поглядев ей в глаза, я сцепила руки в замок. Рэйчел, Рэйчел… свет с его разграничениями и рамками даже тебя потихоньку перемалывает, навязывая свои правила.

Если и меня титул будущей графини Кэрноу однажды заставит стать заносчивой блестящей ханжой — лучше умереть от голоду в какой-нибудь подворотне.

— Гуманизм — это прекрасно. Но мне чужд как гуманизм, призывающий прощать всех и всё, так и избирательный, делящий людей на разные сорта, чтобы представители одного имели право убивать, а другого — лишь быть бесправными жертвами, — произнесла я со всей мягкостью, на какую в тот момент была способна. — Есть вещи, которые нельзя простить. Если человек совершил одну из них, он более не человек, но животное… бешеное животное, которое нужно усыпить. И хвала Инквизиторам, которые взваливают на себя это нелёгкое бремя, пятная свои души грехом убийства, чтобы мы могли спать спокойно.