Именно темные вечера стали напряженны. Зато темные ночи пусты от людей и прекрасны.

– Воры! Воры!.. Проклятые малаховцы! – только и слышалось по утрам в тот месяц.

Едва проснувшиеся, растерянные люди сбегались утром к магазинчику (ну, там хлебушек, сыр, яйца, сметанка…) и сообщали один другому о ночных пропажах. Торопились сказать. В гневе!.. Перебивали, заплевывали азартной слюной… Так без умолку трещали, что, подойдя к прилавку, вдруг немели – забывали, зачем сюда, в магазин, пришли. Стояли и тупо смотрели на продавщицу. Мяли рассеянными движениями купюры… Наконец вид наличных освежал мозги. А! – вскрикивали… Но и сделав покупку, нагрузившись, человек шел к выходу и задиристо толкал встречных: «Ты слышал?.. Унесли мое лучшее дачное кресло! Ночью!»

Встречный старался принизить его утрату:

– Кресло? Подумаешь!.. Небось старье. Небось дрянь!.. Сам его в лес и снес!.. Вот у меня видак японский увели. Видак!

Он бил себя в грудь. Он не спал. Он глаз не смыкал ночью – а все равно увели…

Ночные подробности обжигали слух. И уже хор, уже вопили все разом. Когда же в поселке дадут свет! Эти малаховские! Пользуясь темнотой, обнаглели. Приходят ночью к нам в поселок, как к себе домой… Не церемонятся!.. Берут, что хотят!.. Куда смотрят менты!

– Воры!.. Сволота малаховская!

Их оскорбленные голоса гудели, как рой. Маленький наш магазинчик мог взлететь, взорваться от их воплей… Я молчал. Перетаптываясь, я тихо стоял в очереди… За какой-нибудь едой, есть же надо. Мой быт… Малаховские воры, и вообще ворье – мне без разницы. (У меня красть нечего.)

После ночных хождений я едва стоял на ногах. Спал стоя… Кто-то из магазинных крикунов меня окликнул, я ни гу-гу.

– Петрович. Я же тебе кричу – ты за кем?

Но я молчал… Они слишком суетны. Я только пошатывался и ждал, когда мелкой людской волной меня подгонит к прилавку. Я тихо-тихо куплю портвейна. Я тихо-тихо пойду к себе домой.

Суетны, как куры… Возможно, потому, что у них световой режим кур. Засыпают они рано, едва начинает темнеть. Еще и подгоняют друг друга – скорей, скорей, ложимся! Ложимся спать!.. Как будто их там ждут ошеломляющие сны! Потрясающие картины и события!.. На самом деле их ждет маета, изнуряющая работа ночного сторожа. Но даже если сон их свалит, во сне они будут стеречь вещи… Обязательно вещи, но какие?.. Наши поселковцы стерегут в своих снах фантомы. Эти вещи в реальности уже украдены – украдены вчера или позавчера, – но во сне-то они еще здесь! Вот они!.. Они чудесные! Глаз не оторвать… Можно коснуться, потрогать рукой!

Для кого-то это был месяц сплошной тьмы, месяц самый говенный, бардак и жуть… месяц без лампочек, без холодильников, без радио, не говоря уже о ТВ… месяц дурацких свечек. Для других это было время лихих краж, месяц воровских ночей. Славный месячишко!

Для меня это был месяц чудесных ночных прогулок – месяц восхитительной жизни. (Я сплю днем.) И какая же удивительная стояла тьма! И какой же дивной стала наша обычная ночная дорога!.. Освобожденная! Пустынная!.. Никого!

Это чуть позже появились небольшие костерки на участках, шашлыки… печеная картошка под пиво. И как-то был даже большой костер на той стороне речки. Но это после… А сначала-то как притихли – тотальная тьма. Ни огонька… Я выходил на улицу полновластным хозяином. Ни души. Я бродил и вслушивался в тишину. И сказочно пуста улица, пусты переулки… И луна.

Лишь изредка тени. Это малаховские ребята несли краденое. Шли цепочкой… Но я научился их сторониться. А малаховские инстинктивно (не любя свидетелей) сторонились меня. Они проходили мимо бесшумно. И я ни звука.

Днем постучался к Лидусе. Заперто. Хотел сказать, что в проклятущей тьме вчера ночью не нашел ее дома.

– Где Лида? – спросил у соседей. (Не люблю имени Лидуся, что-то слышится привокзальное. Хоть бы Лида.)

Сказали, что она в Москве – помчалась вслед за дачником Колей?.. А значит, ее дачник Коля удрал. Съехал. Светлая душа, он не может жить без НТВ. Теряет ощущение жизни также и без программы ВРЕМЯ… Ощущение жизни – это святое. Молодец!

Но, возможно, Лидуся поехала в Москву названивать – искать взамен Коли хоть какого-то клиента на дачный сезон… А пока будет вызванивать и пока сговорится – глядишь, и свет в поселке дадут.

Воры, ворье!.. Воровать во тьме им куда веселее… Всё валят на малаховских… Но был же слушок, что в обход Москвы и где-то близко от нас (но, конечно, скрытно) вояки тянули в энском направлении какой-то могучий кабель. Шли напрямую, как нож сквозь масло. (У них тоже очень развито ощущение жизни.) Рассекали лес, дороги, коммуникации – всё побоку.

А нас, какой-то вонючий дачный поселок, полудеревню, они могли обесточить, даже не заметив. Что-то там походя обрубили, отбросили – и всё.

В малаховцах, в их ночных тенях есть сколько-то поэзии. Я видел их ночные тени в линию. Несли они в ту ночь нечто длинное, вроде нетяжелой жерди… или бруса… Поразительно выдерживали линию!.. Вчетвером. Нечто лежало у них на плечах. У каждого – на левом… Вор от вора в двух шагах… И подчеркнуто в ритм. Шли, хотя замыкающий прихрамывал. Заметно прихрамывал, восемь-на-семь… восемь-на-семь… Но и хромота была вписана в их завораживащий ритм.

Ни луны… Несколько звезд, ничего больше. Так и просилась в их поступь вкрадчиво торжественная музыка. Тихий марш контрабанды. (Хотя луны не было… Только наколки звезд.) Я попал на них на широкой дороге. Но в полной тьме… Чуть не заехали мне своей продолговатой фиговиной в лоб. Я отскочил.

Тени, едва не протаранившие мой лбешник, даже не приостановились. Как и положено видениям… Ни извиняющегося слова. Ни оклика. Ни вообще звука. Молча прошли мимо меня, а я мимо них… Утром в магазинчике растерянная Анна Петровна Жукова, московский юрист, рассказывала всем и каждому, что из дачи, которую она сняла, унесли потрясающий ковер… Ковер хозяйки. Великолепный. Персидский. Что теперь она, юрист, хозяйке дачи скажет и как ей объяснит?.. Как, каким волшебным образом воры скатали столь большой ковер среди ночи? Во тьме скатали! И ведь как тихо!.. Их было трое, не меньше. (Четверо, мог бы уточнить я… Хромой на стреме?) Эти трое высвободили, вынули углы ковра из-под тахты (где юрист спала), плюс из-под стола, плюс из-под могучих дубовых кресел! Трое неслабых мужиков! Ничего при этом во тьме не задев и не уронив – ни звука, ни шороха!.. «Я утром так и онемела. Когда, проснувшись, опустила ноги на неожиданно холодный пол… Я ведь спала на этой самой тахте. Ну да, да, да – из-под меня…»

В ту же малозвездную ночь у моего приятеля Петра Иваныча увели радость. Из главных радостей жизни пенсионера (из двух главных) увели радость номер один – маленький японский телевизор. (Украли, увели тем самым его любимые исторические фильмы…) Другая радость его жизни – тихая старенькая жена. Радость номер два, так он всегда пояснял. «Что?.. Нет, нет, жену не взяли. Смеешься?..»

И как раз из Москвы нагрянули обе дочери Петра Иваныча. Дикая темень и украденный «телеящик» раздражили молодых москвичек. Марина и Лена – и обе в крик!.. Притом что не на ворье малаховское сыпались их попреки и крики, а, разумеется, на старенького папашу: