С виду он человек. Но две его руки и две ноги, большая косматая голова и борода флибустьера – коварный подлог. Человеческий облик – маскировка. Она ему необходима для выживания, как смена окраса древесному хамелеону, иначе прекраснодушное человечество линчует монстра сразу же. Он так убедителен, когда цепляется за ваши коленки и сморкается в ваши подолы, но это все ложь, пусть и невольная. Ему никто не нужен. Он всецело во власти чар своей нечеловеческой живописи. Он лишь звереет, когда его отвлекают люди. Ведь у него внутри – и мы, Сатанов, это лучше всех знаем – черная дыра. Тьма, что всасывает из мира все: камни и лед, воду и ветер, грача, качнувшего ветку куста, желтую кожу лиц, оливины задумчивых глаз, лиловые жилы, мослаки, подобные лодочным уключинам, жесткую шагрень морковных ступней. Монстр переваривает атомы всего того, что поглотил, меняет число протонов в ядрах, создает иную, на свой манер, красоту. Господь, помнишь, ты же и сам впечатлился звездами Ван Гога?

Зачем нужны тебе такие, как он, в твоем мироздании? В чем твой умысел? Тебе осточертело бремя творца, и ты хочешь, чтобы хоть кто-то понял, как кромешна тяжесть всего того, что хранится в заветной каморке? Суешь им под нос проклятый ключик от нее. А наивное дурачье тянется, как к леденцу, – и только потом понимает, на что подписалось. «Вот здесь, ненаглядные вы мудаки мои, – вздыхает боженька, – и прорастают мои атомы иных вселенных». Ему тяжко, он хочет поделиться ношей. Мутное оконце с видом на Юпитер. Паутина в углу. Сухой березовый веник под притолокой. Дырявое ведро у низкой двери. Снежная пыль в воздухе. Промерзшая каморка вечности.

Луна – удивительное место. Когда-то она была полностью расплавленной, а сейчас под ее плотной мантией дышит живое ядро из железа и никеля. Всего семнадцать процентов от земной гравитации. Можно забраться на гряду скал, разбежаться и сигануть со всей дури в темное ущелье. Подняться, отряхнуться, пойти дальше. Пустяк – будто с нижней ветки дерева упал. У лунного базальта плотность 3,1‑3,4 г/см³. Легко ли лепить из него кратеры и моря? Легко ли воздвигать скалы из плагиоклазов, пироксенов и оливина? «Легко и чудесно, сукины дети, – вздыхает господь. – Но так порой грустно…»

– А если они все-таки выселят Гробина из квартиры? – вдруг спрашиваю я.

Сатанов, закутанный в сто одеял на своем тюфяке, вздыхает, смотрит на меня всезнающими печальными глазами доктора Гоше и шумно отхлебывает кипяток из кружки.

– Рыжая, ну вот с чего ты взяла, что они хотят выселить Гробина?

– Они снуют тут со своей бумажкой…

– Ко мне они тоже приходили, – зевает Сатанов. – Они не Гробина хотят выселить, а тебя.

Я смотрю в окно и кутаюсь в шаль. Из оконных щелей меня обдувают все февральские ветра Северного полушария. Бросив пустую бутылку в снег, уходят со двора таджики. Где-то на Говенской стороне, прямо на берегу, индусы утрамбовывают корюшку в бочках, заливают ее соленым до горечи тузлуком – у русских научились. Как заснеженные горные вершины, дремлют крыши домов. Этот слишком злой и слишком прекрасный мир создал не бог, а дьявол. В нем две честные женщины меня ненавидят. А я просто смотрю в окно. Я не знаю их имен, я даже не помню их лиц. Может, именно за это?

Через двор шагает ведьма из бара у пирсов. Старая кубинка идет к старику-химику. Для ее низшей живописи по коже ублюдков тоже требуется краска. Я смотрю на нее, и меня вдруг охватывает паника.

Скоро, совсем скоро я превращусь в такую же ведьму. Снег кожи станет сморщенной шагренью, а медь волос – снегом. Тонкие, резцом дьявола высеченные скулы обратятся в рытвины. Лунные островерхие холмы снесет оползнем вниз, к почве. Тонкие кости облепят раковины морских моллюсков. И я пойду бродить по подворотням, ополоумевшая, в приспущенных колготках, в бусах из ракушек, с нелепой смазанной бордовой помадой на губах, с сигаретой в зубах, и будут от меня шарахаться даже колченогие Тулузы Лотреки, как от ветра, разносящего чуму. Ворчливая злобная банши, так и не успею ни разу больше почувствовать на своей коже тепло его больших ладоней цвета высветленной солнцем вишневой косточки. Он, может, завтра в какой-нибудь подворотне выхаркнет в снег окровавленные легкие, навсегда уставится в небо мутными невидящими глазами. К чему мне это сожаление на краю могилы?

Глыбы льда обрушиваются на Луну. Миллионы тонн звонкого стекла вдребезги. И все это плавится под солнечными лучами. На моей Луне начинается внеплановая весна посреди глухого февраля. Я так хочу в промерзший пикап к ублюдку.

Но я представляю, как Гробин возвращается в свою пустую квартиру. Как же пусто, как одиноко ему. Хоть бы одна такая же темная, припорошенная лунным реголитом душа оказалась рядом… А нет никого.

Он всегда принимал беды со строгим обреченным спокойствием. Входил мальчишкой в кулинарию, выскребал мелочь из карманов, долго, с гробовым молчанием пересчитывал, а поняв, что на леденец из патоки – такой круглый, как Луна на палочке, – не хватает, с достоинством удалялся. Именно так ведут себя люди, оживляющие на свалке мертвых птиц. Но то, что рыжеволосая банши, эта лесная коварная тварь ушла к ублюдку, он принять с обреченным спокойствием не сможет. Господь нас за него не простит. Природа нас за него накажет.

* * *

Гробин сидит на стуле под открытой форточкой, курит в консервную банку. Смотрит на меня, спящую на матрасе, и вспоминает. Свою рыжую Ло. Какой она была – маленькая, хрупкая девочка-подросток, с узкими, вечно мерзнущими ступнями и ладонями холоднее снега, с такими огромными глазами, за которые ее хотелось как-нибудь пожалеть – дать леденец, что ли, или шарик на ниточке. А этой рыжей ни леденцы, ни шарики были не нужны. Ей подавай сразу невозможное – Луну.

Ради нее он пацаном так старался, когда писал свои первые холсты. Рисовал мертвых чаек на свалке, лишь бы Ло не разочаровалась. Да, это все начиналось с мальчишеского, глупого. А потом стало неврозом и кошмаром. Кисти, мастихины, растворители, нервические всполохи на исподе век. Вид наркомании, со всеми вытекающими: эйфория, передоз, абстиненция. Да, вот такими они всегда и были – двое ненормальных. Он, мудак-неудачник, и нелюдимая Ло – сплошные беличьи косточки и острые лопатки. Ло нежнее ватки, которой промакиваешь кровь из порезанного пальца. Ло, готовая плеваться ядом в людей. Просто за то, что они обычные люди. Не с Луны, не с Марса. С грешной Земли. На хрен им эти виселицы Брейгеля и звезды Ван Гога? Они – топором господа-плотника наспех сколоченные обитатели грубой холодной планеты. Зато с этой рыжей никогда не было скучно. То она ходит, молчит. То ни с того ни с сего прыгает в воду с речных мостков прямо в одежде. Каждую секунду жди подвоха.

Как же он мучился в тот март. Сидел один на свалке, а весь район обсуждал Ваньку Озерова и ее. Какие страшные ходили слухи, как жестоко люди говорили о ней. Хуже всех были подростки – у подростков прыщи и вечный стояк, вот они и не знают жалости. На скамейках во дворе сидели старухи, от которых пахло сердечными каплями. Содержащаяся в каплях смесь фенобарбитала и этилового спирта делала их похожими на растения. Но даже эти растения осуждали Ло. А он все ходил возле ее двери, писал ей в мессенджеры. Ло не отвечала, а ее мать отваживала его. Все закончилось тем, что он подстерег Ваньку в сквере, и Ванька проломил ему голову кастетом. Несколько недель в больнице. А потом эта новость…