Отвез пассажира к супермаркету. Тот на прощанье удивил пчеловода – десять гривен на бензин дал.

– Тебя звать-то как? – спросил Сергеич выбиравшегося из машины мужика.

– Леха, – тот обернулся, и водитель внимательнее его лицо рассмотрел. Обычное лицо. Видно, что утром брился.

– Леха, я не из Донецка! Я из серой зоны. Понимаешь? Я всю жизнь на шахтах работал, никого не убил и ничего не украл!

– А я что? – Леха пожал плечами. – Я ж ничего… Это они, – он кивнул себе за спину. – Это они говорят… Да и по телевизору тоже…

Назад Сергеич ехал неспешно. Думал о Гале, о селе, об ее односельчанах, которые, как теперь стало ясно, его обсуждают.

Снова били по глазам фары встречных машин. Слепили. А он боялся поворот свой на полевую грунтовку пропустить. Все к рулю наклонялся да вперед всматривался.

Прошла еще одна летняя неделя. И поместилось в нее много звона пчелиных крыльев, много солнца, три встречи с Галей и ее борщ, сваренный без оглядки на время, протомленный на малом огне, с большими белыми фасолинами, которые сначала лопались шкуркой на зубах, а потом таяли на языке. Ужин из одного борща и состоял, но конечно к борщу, как и положено, черный ржаной хлеб она подала, водку и чеснок.

Тем вечером, а было это в пятницу, так хорошо Сергеичу в доме у Гали стало, что испугался он. Испугался, что еще два-три таких ужина, и не захочет он больше в палатку возвращаться, где каждую ночь через тонкую оболочку спального мешка и через прорезиненное брезентовое днище земля его в ребра своей твердостью толкала. Приживется он молча, не спрашивая у хозяйки дома разрешения. Ведь и так знает, чего она хочет. И желание у нее по отношению к нему законное. Так закон природы распорядился, что все живые существа парами жить хотят. Все, кроме пчел!

Пока сидели они за столом, за окнами дождь журчал. И дождь этот будто бы специально по стеклам тревожно каплями постукивал, пугал, чтобы Сергеича на ночь у Гали оставить. Оно как-то опять само собой получилось. И не просыпался он больше ночью из-за беспокойства о пчелах. Дождь тут тоже позаботился, ведь когда дождь, пчелы в ульях остаются. Не любят они дождя. Правда, оставшись в ульях, сердятся, и поэтому в это время в их домик пасечнику лучше не заглядывать – ужалить могут. А сердятся потому, что дождь им работать мешает!

Утром Сергеич тоже не спешил. После завтрака попросила Галя его в погребе помочь. Ступеньки бетонные опустили гостя метра на два вниз, в просторное подземное пространство, где под округлым сводом потолка зажглась неяркая лампочка.

Передвинул он по просьбе хозяйки три пустых бочки с правого угла в левый, ящики деревянные – тоже пустые – на двор вынес. Снова спустился, понимая, что не нужна ей на самом деле помощь его. Сама бы могла все это сделать без особых усилий. Значит, хотела ему погреб показать? Наверное, да.

И догадка его верной оказалась еще и потому, что когда вновь спустился он, то в неярком свете лампочки увидел на пустой деревянной полке бутылку и две наполненных темным напитком рюмочки.

– Вишневка, – проговорила Галя сладко. – В прошлом году делала. Попробуй!

Выпили они одним глотком сладкой и некрепкой наливки. И обняла его Галя, ее губы сладкие, вишневого вкуса, его губ коснулись. Он не противился, сам обнял ее, прижал к себе. Почему-то жалость к ней ощутил, будто кто незаслуженно ее обидел.

– Ты такой спокойный, – прошептала она ему в ухо. Шепот ее теплым оказался. – Мне бы с тобой легко жилось.

Ранним дождливым утром услышал Сергеич знакомое тарахтение. Выглянул из палатки. Подумал, что Галя завтрак привезла. Еще успел подумать, что в такую погоду завтракать им придется в палатке, а не у костра.

Оставив тарахтелку двухколесную под деревом, почти забежала Галя в палатку. Сергеич, давая ей внутрь пробраться, растерянно и недоуменно на ее руки глянул. Ничего в них не было, ни пакета, ни сумки.

– В девять надо на поворот идти! – выпалила она на одном дыхании. – Витьку Самойленко на Донбассе убили, будем встречать!

– Как встречать, если убили? – не понял пчеловод.

– Ты что, по телевизору не видел, как на Западной своих убитых встречают? На коленях вдоль дороги! А мы что, хуже? – отдышавшись, пояснила она. – Все село идет!

– Ну, если все село, – проговорил Сергеич смиренно и кивнул.

Около половины девятого под дождиком доехали они до поворота. Поставили мотороллер под абрикосом и сами там задержались ненадолго, чтобы лишний раз не мокнуть. Под ногами на мокрой траве лежали потемневшие абрикосы-падалки. Сергеич поднял с земли парочку целых. Обтер ладонью, протянул Галине. Она ловко разломила переспевший плод – косточка сама из него выпрыгнула.

– Сладкие, – Галина облизала губы. Посмотрела на Сергеича с теплотой.

На поворот выехали со стороны села несколько машин, съехали на обочину. Сергеич оглянулся и ощутил беспокойство: вереница людей в темных куртках и накидках, под зонтиками шли пешком по обочине, приближались и со стороны села, и со стороны райцентра, до которого отсюда было все-таки не близко, если не на машине. Вспомнил Сергеич, что дальше, если ехать в Веселое, есть указатели поворотов на другие села. Может, и не из Веселого эти люди.

Стало ему не по себе, холодно. И дождь, казалось, был тут ни при чем. Не холодным был дождь.

– А что потом? – спросил он у Галины.

– Потом? Когда?

– Ну, когда встретим мы убитого?

– Пойдем на кладбище. Отпевание в церкви, похороны, поминки, ну, все, как у людей.

Слова Галины, и даже скорее ее теплый, добрый голос, чем сами слова, успокоил Сергея. Но не надолго. Под ветви их абрикоса спрятались три женщины в темных платках. Одна из них посмотрела на Галину и Сергеича неприязненно.

Пчеловод отвел глаза, но продолжал чувствовать их присутствие. Да и людей вокруг становилось с каждой минутой больше. Они стояли группками по пять-шесть, некоторые – в одиночестве, и все время от времени оглядывались на трассу, туда, откуда не так давно приехал сам Сергеич и откуда везли убитого.

– Может, на поминки не надо? – прошептал он, обернувшись к Галине.

– Ну хотя бы на полчаса, они же весь двор брезентом от дождя накрыли…

Сергеич вздохнул. Первый раз он почувствовал себя тут настолько чужеродным, неуместным. Эти люди, а было их уже сотни две, знали друг друга и знали того, кто возвращался к ним в последний раз для обряда прощания и ухода в родную землю. А он, Сергеич, тут был ни при чем. Он не хотел нарушать своим присутствием их скорбь: ведь разные чувства смерть знакомого тебе человека вызывать может. Он бы лучше сейчас возле сердитых из-за дождя своих пчел в палатке сидел. Сергеич отвык от людей. Три года в покинутом жителями селе вместе с Пашкой приучили его к тому, что людей может быть мало, очень мало, и ничего плохого в этом нет. Наоборот, такое безлюдье помогает лучше себя и свою жизнь понять. А тут сотни незнакомых лиц, связанных между собой соседством, жизненным попутничеством. Кто он им? Зачем он им?