— Он настоящий художник, мистер Дебри, и ученый. Может, вы попросите его что-нибудь нарисовать для вас, пока я хожу по делам?

После того как Мараг уходит с моей пятифунтовой банкнотой, мы с Сами обмениваемся рисунками. Я рисую Микки-Мауса, а Сами — пирамиду. Я говорю, что углы у нее слишком острые, и он переворачивает тетрадь — на внутренней стороне обложки изображена долларовая банкнота. Внизу на арабском и на английском с тщательностью и аккуратностью школьного учителя выведен перевод двух латинских высказываний: «Новый миропорядок» и «Аллах благословил наши начинания».

— Это дал тебе папа?

Он кивает и, нахмурившись, старается вспомнить, что ему еще говорил учитель.

— Это римская лира?

— Нет, — отвечаю я, — это американский доллар.

Марага нет довольно долго. Его жена укладывает мисс Ширу и мистера Ахмеда спать. Время уже за полночь, но они продолжают смотреть на меня со своих полок широко раскрытыми глазами.

Потом она берет маленького мистера Фу-Фу, садится на кровать и спускает с одного плеча бретельку своего одеяния. В тусклом свете она выглядит не по возрасту изможденной и ссохшейся. Однако все дети здоровы и гораздо толще других, которых мне удалось увидеть. Может, поэтому она и выглядит такой изможденной?

Фу-Фу всасывается в ее грудь, а мать прикрывает здоровый глаз и начинает слабо раскачиваться на кровати, напевая себе под нос монотонную гортанную колыбельную. Фу-Фу сосет грудь, не сводя с меня глаз.

В открытую дверь входит коричневая индейка, и Сами выгоняет ее прочь на улицу. В углу двора очень древняя старуха доит козу. Она с улыбкой смотрит на то, как Сами выгоняет индейку, и говорит ему что-то по-арабски.

— Мама моего папы, — объясняет он. — Правильно?

— Это называется бабушка. Бабушка Сами. Закончив дойку, старуха натирает вымя козы маслом из кувшина и заносит в дом ведро с молоком. На меня она не обращает никакого внимания. Полведра она выливает в медный чайник, стоящий на остывшей керосинке, а другую половину накрывает тряпицей. Потом из стоящей в углу связки тростника вытаскивает один длинный стебель, поднимает свое ведро и, шаркая ногами, выходит на улицу. Стебель задевает лампочку, и по всей комнате начинают плясать тени. Женщина поет, не умолкая ни на мгновение, а маленькие блестящие глазки продолжают пялиться на меня из сонной полумглы, даже жующая тростник коза смотрит на меня со двора своими ромбовидными зрачками...

Снова в номере. Я засыпаю на полу у Марага, и мне снится кошмар о том, что на деревеньку обрушилась песчаная буря и я слепну. В ужасе я пытаюсь позвать кого-нибудь на помощь, но песок забивает рот. И единственное, что я слышу, это все усиливающийся рев тысячи рогов.

Вернувшийся Мараг застает меня покрытым потом и дрожащим от ужаса. Впрочем, после своей беготни он находится не в лучшем состоянии. Однако на этот раз после многочасовых трудов ему удается добыть всего один патрончик, и он, извиняясь, отдает его мне. Я держу его на своей ладони, и нас обоих обуревает грусть.

Провожая меня по узеньким улочкам, он продолжает не переставая извиняться и уверять меня в том, что все исправит. Я говорю, что все нормально, и стараюсь его успокоить. Все по-честному и почти что без обмана.

— Нет, не по-честному! — настаивает он. — Это надувательство! Остальное принесу сегодня в восемь часов в гостиницу!

Он продолжает говорить без остановки, пока я не отвлекаю его от этой темы и не сообщаю ему, что у него замечательная семья.

— Вы очень добры. А Сами? Вам понравился Сами? Он ведь умный мальчик, этот мистер Сами?

Я отвечаю, что мне очень понравился Сами и он, безусловно, умный мальчик.

— Настолько умный, что сможет учиться в одной из ваших современных школ?

— Конечно. Он сообразительный пацан. Симпатичный, ловкий и сообразительный, прямо как его отец. Не сомневаюсь в том, что он за несколько недель сможет нагнать своих сверстников.

— Я тоже так думаю, — с довольным видом откликается Мараг.

Я прощаюсь с ним неподалеку от Сфинкса. И только спустившись с холма, начинаю понимать, к чему он клонил. Мараг не хвастался, он рекламировал Сами. Как у любого отца, у него была мечта: он хотел, чтобы какой-нибудь джентльмен забрал его в страну Открывающихся Возможностей, взял бы в свой дом и отдал учиться в современную школу. Ребенок получает возможность прорваться к XX веку, джентльмен навеки обретает связь с прошлым... «Свой человек рядом с пирамидой». Неплохо. Неудивительно, что ты так расстроился из-за этого гашиша, планируя куда как более крупную сделку. Несмотря на всю твою невесомость и мягкость, ты мошенник высокого класса, Мараг...

29 октября. Двадцать первое воскресенье после Троицы. Трехсотый день года. Спал, пока меня не разбудили Малдун и Джекки, когда солнце уже заходило. Они затолкали меня в душ и отправили рассыльного за кофе. У Джекки были заказаны билеты на Зизи Мустафу — одного из самых знаменитых танцоров, а Малдун принес новости о последних археологических находках в Эфиопии.

— У него такой живот, что его можно выставлять в Лувре! — соблазняет Джекки.

— Череп человека, который на миллион лет старше находки Лики! — провозглашает Малдун. — И никаких обезьяньих рудиментов. Настоящий человеческий череп! Так что Дарвин может отдыхать!

— Возможно, возможно, — замечает Джекки, который всегда неохотно меняет свои взгляды. — С другой стороны, вполне вероятно, что его эволюционная теория справедлива, только временные рамки немножко сдвинуты. Тогда, получается, мы все равно произошли от обезьян, только этот процесс был более длительным.

— Вопрос не в этом, Джекки. — Я вылезаю из-под холодного душа и с разгона вклиниваюсь в дискуссию. — Вопрос в том, пережило человечество деградацию или нет.

Когда мы идем через вестибюль, я внезапно вспоминаю, что Мараг собирался в восемь принести оставшуюся часть моего приобретения.

— Восемь по египетским меркам означает время между девятью и полночью, — переводит Джекки. — Это в том случае, если он вообще появится.

Я оставляю Марагу записку на стойке, чтобы он прошел в мой номер, если я еще не вернусь к этому времени. Я возвращаюсь, на всякий случай открываю дверь и оставляю кальян на прикроватном столике.

После того как мы вкушаем изысканный ужин, выясняется, что танцор появится лишь в девять. Когда часы показывают уже десять, начало представления переносится на двенадцать. Малдун говорит, что у него экзамены и он больше ждать не может. Я уговариваю Джекки дойти до гостиницы, проверить, не пришел ли Мараг, а потом вернуться обратно. Мы ловим такси, подбрасываем Малдуна к его дому и едем к Гизе. Когда мы добираемся до гостиницы, на часах уже начало двенадцатого и никаких признаков Марага. Дверь в мой номер приоткрыта, но внутри меня ничто не ожидает. Мы снова выходим на улицу, и Джекки потчует меня какими-то арабскими высказываниями по поводу доверчивости. Швейцар останавливает нам такси и после непродолжительной задумчивости спрашивает: