Джон был взбешен тем, что, как ему казалось, произошло. Он разговаривал со мной требовательно, в повелительном тоне. Помню, в тот момент меня даже рассмешила его злость.

— Ты немедленно прекратишь работать с этим человеком, — заявил он. — Прямо на этой неделе.

Я сказала, что не могу и не стану этого делать. Что я не верю в то, что Игрек проник в наш дом.

— Тогда объясни мне, что сегодня произошло, — сказал он.

— А ничего и не произошло, — ответила я. — Если бы я не рассказала тебе об Игреке, тебе ничего бы и не показалось.

— Ты не замечаешь очевидного, — возмутился Джон. — Ты отказываешься понимать, что здесь произошло. В нашем доме побывал человек с расстроенным рассудком, и произошло это из-за тебя. Если что-нибудь случится, то виновата будешь ты. — И он отключил телефон.

Я сразу перезвонила ему, но он не ответил.

В ту ночь я почти не спала. Я сердилась на Джона, сомневалась в его мотивах. (И меня изматывало это постоянное раздражение на Джона.) Я не допускала мысли, что Игрек проник в наш дом, хотя полностью этого не исключала. Все же я не могла поверить в то, что Игрек позволил себе это.

Сейчас я со стыдом понимаю, насколько странной была моя реакция. Я не могу объяснить, почему с такой уверенностью отвергала вероятность подобной выходки Игрека, в то время как от него самого знала, какими делами он занимается. Он рассказывал мне десятки историй, которые были плодом его фантазий либо ужасной правдой, — и все-таки я больше верила ему, чем своему мужу. Возможно, причина была в том, что мы (наконец-то) достигли прогресса в лечении и мой пациент (наконец-то) начал видеть во мне почти равного ему человека, или мне просто хочется так думать. Но, размышляя об этом теперь, я понимаю, что эти аргументы никак не могут оправдать мое недоверие Джону. Сам факт улучшения наших отношений с Игреком как раз и повышал вероятность того, что Игрек решил проникнуть в наш дом. Как ни прискорбно, я подумала, Игрек здесь ни при чем, потому что Джон, напротив, был в этом уверен. Джон из тех людей, кто никогда в себе не сомневается. Стоило ему заподозрить, что в доме был Игрек, как он решил — так оно и было. Правда, он имеет право на подобную самоуверенность — как человек редкого ума, он никого не станет обвинять без достаточных к тому оснований. Но блестящий ум способен найти объяснения самым невероятным вещам. И я подумала, что Джон вполне мог ошибаться.

Я вернулась из Миссури во вторник днем. Джон извинился за тон, каким говорил со мной по телефону, но снова потребовал, чтобы я прекратила работу с Игреком. Я сказала, что подумаю, но только после того, как расспрошу Игрека о его предполагаемом вторжении в наш дом. Именно это я и намеревалась сделать, когда мы встретились в пятницу 25 июля. Однако стоило мне его увидеть, как я поняла, что он не делал ничего дурного. Если бы он побывал у нас в доме, то я догадалась бы об этом по его поведению. Он сразу признался бы мне в этом, либо стал нервничать, избегать моего взгляда, либо, напротив, вел бы себя небрежно и беззаботно. Мог даже, не дожидаясь моих вопросов, придумать себе какое-то алиби. Но он был таким же, как всегда, разве только более многословным и вежливым. И я не стала затрагивать этот вопрос.

Вечером я вернулась с работы, и Джон спросил, что мне ответил Игрек. Я сказала, что в выходные Игрек ездил в Корпус-Кристи,[62]посмотреть на собрание вновь обретших веру нефтяников, о котором прочел в газетах. Вернулся он с сильными солнечными ожогами, уверяла я, и на протяжении всего сеанса сдирал облезающую кожу с рук и с плеч. «Это было очень неприятно, — заметила я. — И просто неприлично. Весь ковер в моем кабинете оказался засыпанным ошметками сухой кожи. После его ухода мне пришлось поработать пылесосом».

Джон мне поверил, во всяком случае, так он сказал.

Август

В августе я допустила чудовищную ошибку, нарушив профессиональную этику и создав недопустимую ситуацию между психотерапевтом и пациентом. Мы оба потеряли над собой контроль — не понимали, что делаем. Не люблю об этом вспоминать, но приходится — как говорится, взялся за гуж…

— Телевидение не предусматривает диалога со зрителем, — сказал Игрек на сеансе 15 августа.

В августе отношения между нами еще больше осложнились и запутались, так как мы перестали обсуждать его проблемы и все чаще просто говорили о том о сем, точно так же, как беседовали однажды около кофе-хауса. Наши беседы не имели ничего общего с терапией. Я даже не заметила, насколько все изменилось, пока не прослушала пленки с прежними записями.

— Телевидение — развлечение одностороннее, но зрителям хочется думать, что они тоже принимают участие в происходящем на экране. Именно поэтому они так бурно реагируют на ход матчей по бейсболу и на репортажи с места драматических событий — они словно разговаривают с экраном. Они осуждают неблаговидные поступки героев фильмов, публикуют в Интернете критические отзывы на сюжеты в расчете на то, что авторы фильмов и вообще работники телевидения изучают их оценки, интересуются их мнением. Вот почему им так нравятся шоу с онлайн-голосованием — они верят, что своим личным участием влияют на качество программ, фильмов или на решение каких-то проблем, обсуждаемых в ток-шоу. Но эта вера в ценность своего голоса существует только по отношению к телевидению. Что же касается реальной жизни, то здесь эта вера уступает место убеждению, что их мнение ровным счетом ничего не значит, что голосование устраивается только для проформы, что отстаивать свою точку зрения попросту опасно. Они считают, что от них ничего не зависит, поэтому даже не пытаются на что-то повлиять. В реальной жизни они ощущают себя беспомощными детьми.

Я редко смотрю телевизор, но понимала, что Игрек имел в виду. Он говорил о моем отношении к нему и, думаю, потому и завел речь о воздействии на человека телевидения. Для меня Игрек был своего рода телешоу. Он являлся ко мне каждую неделю, рассказывал о себе и обращался со мной как ему вздумается, совершенно не обращая внимания на мою реакцию. Я не возражала против этого, отчего-то уверенная, что со временем моя реакция заставит его измениться. Постепенно я стала относиться ко всему, что он говорил, как к дешевому шоу, по какой-то причине вызывающему у меня глубокий интерес — по-своему переосмысливала то, на что никак не могла повлиять, и пренебрегала возможностью высказаться там, где это могло бы иметь значение.

На протяжении пяти августовских сеансов Игрек продолжал рассказывать истории о наблюдении за людьми и о полученных им знаниях. Но теперь это были уже не пространные сообщения, а небрежные вставки в разговор на самые разные темы, и я, как глупый щенок, удостоенный лакомства, жадно ловила их и заглатывала. Была история о некоем человеке со звучным именем Байрон, который не мог избавиться от привычки поиздеваться над сослуживцами. В конце концов его выгнали с работы после того, как поймали его в момент, когда он засунул в стол одному коллеге пачку тампонов (тот находился в больнице, где ему хирургическим путем изменяли пол). Была еще одна история о женщине, которая каждый вечер выбрасывала кошку из своего окна на третьем этаже, потому что кошка предпочитала проводить ночь на улице. Игрек связывал эту странную привычку с нежеланием женщины спускаться вниз и выпускать кошку из парадного. Он подробно описывал манеру людей спать, показывал, как они скрипят зубами во сне. Он рассказал о том, как действует на людей музыка эмбиент,[63]особенно про одну женщину, которая наливала себе полный стакан водки и говорила своему любовнику, что это напиток для грез. Он безжалостно насмехался над теми, кто при обстановке своего дома руководствуется принципами фэн-шуй. Однажды он целых двадцать минут толковал о достоинствах и недостатках разных американских аэропортов (выше всех он оценивал аэропорты в Питсбурге и Портленде). Мне очень понравилась история о тучной женщине, которая мысленно мастурбировала, наблюдая за лошадиными бегами по телевизору. «Она даже не касалась себя, — сказал Игрек. — Я так и не понял, что приводило ее в экстаз. Лошади? Жокеи? Должно быть, сами бега, потому что она испытывала оргазм в ту самую секунду, когда ведущая лошадь приближалась к финишу. Помните, как комментаторы в полном восторге орут: „Они приближаются к финишу!“ или что-то в этом роде. Думаю, она была из Саратоги и в детстве перенесла какую-то психическую травму».