они протолкнулись чуть ли не к самому алтарю, где слушали службу самые знатные гости, включая обоих Генрихов, Раймонда и королев. Толпа бурлила, перешептывались и говорила откровенно в голос. Слов священника за всем этим было откровенно не разобрать.

Грач, когда бывал в хорошем настроении (или если мучился от боли в шее и в ноге, особенно ночами), любил отвлечься, рассказывая о чем-нибудь постороннем. Во время одной такой ночной беседы он сообщил Джону, что «уже очень скоро, может, каких-нибудь пару веков спустя, соборы станут строить высокими, в десять человеческих ростов, а то и больше, со стрельчатыми арками, с потолками, уходящими к небу…»

Риз не мог с ним согласиться, что пара веков — это так уж скоро. Сейчас ему хотелось, чтобы это благословенное время началось поскорее. Может, под этими гигантскими сводами было бы не так душно.

А священник все голосил за гомоном, и тянулась бесконечная служба. Риз чуть не варился в кольчуге, но больше его волновал Грач: он побледнел, но щеки у него покраснели, на лбу выступил пот, взгляд стал слегка стеклянным.

— Ты как? — шепотом спросил у него Риз.

— Со мной все в порядке, сэр Джон, — довольно раздраженно отозвался Грач.

У Риза на языке вертелось предложение уйти: в конце концов, что они тут забыли, ведь послание передано, и теперь не от них зависит, какие меры принять, а от Генриха. Может быть, Грач ожидал, что короля попытаются убить прямо здесь?

И тут внезапно Риз забыл и о духоте, и о графах с королями, и даже о Граче. Потому что раздалась музыка.

Он и раньше слышал орган — в паре Лондонских соборов имелась эта жутковатая машина. Но здешний, марциальский органист владел им не в пример искуснее: из огромных труб, укрепленных на стене, вылетали низкие, сладкие и устрашающие звуки. Против воли Риз почувствовал дрожь, как перед боем. И еще словно бы даже сделалось прохладнее.

— Это аббатство — всеевропейский центр церковной музыки, — проговорил Грач, когда звуки на миг стихли. Он оживился, у него даже глаза заблестели. — Я не простил бы себе, если бы уехал отсюда, не послушав…

«А нельзя было сказать?» — почти спросил Риз, но забыл, потому что орган затрубил вновь, и это было лучше охотничьего рога рано поутру, лучше призыва на битву, лучше всего. Может быть, так Господь будет собирать свои войска перед Страшным судом…

Против воли Риз потянулся к мечу, подобрался, и Грачу даже пришлось невесомо коснуться его руки, чтобы Риз не вытащил оружие.

Когда органная композиция закончилась, Риз чувствовал себя так, словно его выбросило на берег, помотав по океану; или, может, как будто он пережил только что схватку с самим королем Артуром. Он промок до нитки, но это не имело никакого значения. Риз не чувствовал ни жары, ни удушья, он чувствовал только странное оживление, благодарность Грачу, что тот привел его сюда, и готовность иди дальше — куда угодно, спасать — кого угодно, хоть свечников, хоть скотников, хоть беременных крестьянок, ибо так повелел ему божий глас…

А потом он услышал глас человеческий — и пропал окончательно.

Голос певца, нежный и сильный, отражался от низких каменных стен, пробирал до дрожи. Он пел на простенькой латыни в смеси с окситанским наречием, но Риз понимал достаточно: то была история лебеди, застигнутой в море штормом, вдали от родных берегов. Птица молила Господа о том, чтобы он показал ей дорогу. Голос певца дрожал, вздымался к самому потолку, опускался вниз, словно в разрыв между волн. Голос трепетал, молил, отчаивался — пока Господь не показал ему луч света.

Тогда лебедь и прочие птицы начали славить Его в песне.[52]

Риз бывал в штормящем море. Он знал, что на деле никакой Бог не услышит за шумом волн и воды, что там вопят. Но все-таки от щемящей, тоскующей мольбы певца замирало сердце. Голос, чистый и прекрасный, не принадлежал этому свету; если кто и мог докричаться до Бога, то именно он.

И вот, пока взмывал, плыл, отчаивался и надеялся этот чарующий плач, Ризу вдруг показалось, что он готов понять — вот-вот поймет — что-то необыкновенно важное, что-то несомненное: и про себя, и про Грача, и про все лоскутное королевство Плантагенетов, а может быть, и про всех людей на грешной земле.

Он почувствовал мертвую, почти болезненную хватку на своем запястье, и это было правильно, это было хорошо — Грач напоминал ему, что он здесь, что он удержал его на краю падения в бездну и будет держать, наверное, до тех пор, пока Джон жив…

Пальцы разжались, а Грач тяжело обмяк, навалился на Риза и начал медленно оседать на пол. Глаза у него были закрыты.

— Милорд! — Риз еле сообразил говорить шепотом. — Грач! Гарольд!

На них оборачивались.

— Ничего не кончено, — внятно проговорил Грач, не открывая глаз. — Все в крови.

И потерял сознание окончательно.

Глава 16. Замок Шинон

Свободных мест в сколько-нибудь приличных постоялых дворах в Лиможе, разумеется, не было, но ни Риза, ни Фаско это не остановило. Позвенев в равной степени кошельком и мечами, им удалось раздобыть не одну, не две, а даже три свободные комнаты в некоем сомнительном заведении — борделе, который занимался заодно и скупкой краденого.

Это пришлось очень кстати, потому что в одной комнате разместили Грача: тот даже с мокрой тряпкой на лбу морщился, стонал и требовал, чтобы его оставили одного. В другой комнате устроили нанятую служанку, которой велено было бежать к Грачу, если он хоть что-нибудь потребует. В третьей расположились сами — Риз, Фаско и обе сестры-госпитальера. (Шоу послала за Картер, как только увидела, что Риз с бледным Грачом, повисшим у него на плече, выбирается из церкви.)

— Еще раз повтори, что он говорил, — настаивала Картер.

И Риз послушно повторял, слово за словом, как запомнил:

— Твердил о ста годах беды… о разоренных виноградниках, о сожженной земле… о тучных пастбищах, превращенных в пустыню. О посевах, где зерно гниет в земле. О том, как матери едят своих детей, о ересях… о целых походах еретиков, как крестовые походы, и каждый из них — святотатство… О тысячах, сожженных на кострах, о лихорадке Европы…

— Ты веришь в его видения? — спросила Картер, глядя Ризу в глаза.

— Мы с ним познакомились прошлой весной. С тех пор его видения оправдывались не раз и не два, а несколько десятков раз. Да, я ему верю.

Картер выругалась.

— Ну, так-то