Одно плохо, домочадцы тоже претендовали на туалет, используя его самым прозаическим образом, так сказать, по прямому назначению. Семья жила в хрущевке с совмещенным санузлом, что задерживало становление Лешки как фотомастера. Только начнет колдовать при красном фонаре, как отец:

– Сынок, пусти.

– Пап, ну подожди немного.

– Мог бы подождать, подождал…

Приходилось тщательно закрывать фотобумагу, закутывать лотки с плавающими в них фотографиями и приостанавливать процесс, а потом еще ждать, когда проветрится уборная.

Поэтому, когда появилась возможность сменить дислокацию в пользу Дома пионеров, Лешка побежал туда с огромной радостью. Правда, добираться было чудовищно неудобно, тремя видами транспорта: сначала Леха ехал на трамвае, потом на метро и, наконец, финишировал на троллейбусе. Но все это с лихвой компенсировалось тем, что вместо туалета там имелась настоящая фотолаборатория, куда не стучались домочадцы, нетерпеливо дергая запертую дверь. Делить с родителями санузел становилось все труднее.

Но главным приобретением оказалось знакомство с руководителем фотостудии, Игорем Николаевичем. Наблюдая за ним, Лешка думал, что так выглядит интеллигент. Игорь Николаевич говорил, не повышая голоса, обращался к ребятам на «вы» и словно все время чего-то стеснялся.

Он был для Лехи гуру, не меньше. Учил ремеслу и творчеству одновременно. Так и сказал в первый же день:

– Ремеслу я всех научу, фотографировать вы будете. Ремесло руки делают, это навык, и наша задача его наработать. А вот фотография как творчество – дело тонкое. Здесь своя философия, свой глаз нужен. Тут не обещаю, но чем смогу, помогу.

Леша не понял и, стесняясь, подошел после занятий. Дескать, прошу прощения, но чем все-таки творчество от ремесла отличается?

– Видите ли, молодой человек, вот, к примеру, стоит фонарный столб. Идет снег, фонарь светит, обычное дело. Ничего особенного, правда? Сто высококлассных ремесленников, настоящих мастеров своего дела, это могут сфотографировать так, что каждую снежинку станет видно. Но, понимаете ли, это будет один и тот же столб. И даже снег у них получится одинаковый.

– А разве он бывает разный? – осмелел Лешка.

– Конечно, если на него по-особенному смотреть. В этом и есть отличие ремесленников от художников. Так сфотографируют, что получатся разные столбы и разные снежинки.

– Разные ракурсы?

– Нет, не в ракурсах дело. Как бы это объяснить? У одного на фотографии будет одинокий столб, совсем несчастный, которого даже снежинки вокруг не радуют, эдакий столб-молчун. У другого получится столб-гуляка, повеса, окруживший себя снежинками, как цыганами, аж звенящий от радости на морозе. У третьего – столб-мыслитель, которому до глупых снежинок дела нет, потому что ему со своим светом не скучно. Понимаете, молодой человек?

– Почему разные? В разной технике снимали? – голос Лехи стал глухим от осознания своей тупости. Он ничего не понял про метаморфозу фонарного столба.

– Разными глазами смотрели. Видите ли, ремесло – это когда есть только то, что ты фотографируешь. А искусство – когда есть ты сам, а потом уже столб. А сам ты – не такой, как все, уникальный, ни на кого не похожий, и столб у тебя другой будет. Его только тебе дано увидеть, и ты можешь его людям показать. Не просто столб, а твой личный. Как будто столб, улица, фонарь, аптека… Помните, как у Блока?

Леха кивнул и понял, что не надо с Игорем Николаевичем такое обсуждать. При чем здесь аптека? И Блок – вроде поэт, хотя Леха в этом не уверен. Блока-то зачем трогать? Только еще запутаннее выходит. Все-таки столб – он и есть столб. А остальное – чисто технические вопросы, разные там ракурсы, световые фильтры, фокусировка. Не хочет говорить – и не надо. Вообще, странный он, этот Игорь Николаевич. «Молодым человеком» зовет и на «вы» обращается. Непривычно это для Лехи, хотя и приятно. Но слова Игоря Николаевича он запомнил.

Потом, став взрослым, все понял. И про ремесло, и про творчество, и про себя. Так и называл себя: ремесленник, мечтавший стать художником. Но мечтать, как известно, не вредно.

Первое понимание слов учителя пришло на фотовыставке какого-то французского месье. Люди, чтобы попасть туда, стояли на морозе, некоторые по второму разу. Лешка, уже к тому времени студент, примкнул к очереди из любопытства и какой-то тайной злости. Злость рождалась завистью. Понятное дело, что у них там во Франции лавандовые поля, Альпы разные, шато всевозможные, француженки грассирующие. И техника у французов буржуйская. А попробовал бы он русскую деревню нашей «Сменой» снять. Что? Стояли бы к нему толпы зевак? Чем бы он их удивил? Лешка жаждал подтверждения своей правоты. Уши готов был отморозить, но только бы попасть на эту клятую выставку. И попал.

И пропал. Не было лавандовых красивостей. А может, и были, он не заметил, это как-то не важно стало. На стенах в рамках висели не фотографии, а окна в другое настроение, и не просто окна, а водовороты, затягивающие и не отпускающие. Вот сидит старуха с цветами в руках. Просто сидит, просто старуха, просто цветы держит. Руки узловатые, темные, наработанные, изборожденные морщинами. А цветы полевые, тонюсенькие, аж прозрачные, слабые такие, нежные, небесно-голубые. Руки их крепко держат, как серп, как молот, как сбрую коня держали. По-другому не умеют. Это даже не контраст рук и цветов, это невозможность соединить разные жизни в одной. Судьба старухи такой понятной становится, что жалостью и благодарностью переполняется что-то внутри, совсем как у тех, кто ей цветы подарил. В носу защипало, и в горле ком встал, а ведь просто старуха, просто сидит, просто цветы.

Вот, значит, что такое искусство. Все просто, а не повторить. Ничего особенного, а наизнанку выворачивает. Высказать невозможно и забыть не получится.

И еще Лешка понял, что у нас старух пруд пруди, вся страна ими переполнена. Только никто на них так не смотрит, чтобы во взгляде читались влюбленность, извинение, благодарность, просьба простить. И получаются фотографии, как на доске почета или как на кладбищенских памятниках – все на месте: рот, нос, глаза, уши, а человека нет. «Смена» тут ни при чем, и на отсутствие лавандовых полей не спишешь.

Тогда Лешка позвонил Игорю Николаевичу и сказал, что все понял – и про фонарь, и про снежинки, и про себя. Что он обязательно станет настоящим художником. Игорь Николаевич сказал: «Не сомневаюсь». Пошутил, наверное.

На первый свой заработок Лешка купил «ФЭД» и новые крепкие ботинки. Он решил, что хорошая обувь для фотографа не менее важна, чем хороший объектив. Ведь планы у него были грандиозные, можно сказать наполеоновские. Он мечтал о выставке в Париже, на которую выстроится очередь французов, чтобы увидеть СССР не через прорезь ТАСС, а его глазами, глазами Лехи, который любит свою страну не по-комсомольски, а по-человечески, а если и ругает, то не с большевистской прямотой, а с хитринкой скомороха.

* * *

Но не успел он износить новые ботинки, как СССР развалился. Вся страна поделилась на кучку «новых русских» и армию «новых грустных». Лешкина семья попала во второй разряд, разделив судьбу с численным большинством. Поднимаясь с колен, страна стряхнула с себя тяжесть экономики. Работы не стало. Ладно бы у него одного, так и у отца с матерью. Говорят, что в одну воронку две бомбы не попадают, а тут попало. И не две, а целых три. Три безработных на один санузел. Вот такой расклад получился. Леха сказал французам «ариведерчик» и пошел кормить семью. Французы не обиделись, они люди легкие, обещали подождать. Так, по крайней мере, Леше снилось. Долго еще снилось, как он им объясняет, что не до выставок ему сейчас, а они кивают и почему-то по-русски говорят, без всякого акцента: «Понимаем, подождем, месье Леша».