Иден нам не писала. Вера писала часто, продолжая утверждать, что Иден в Шотландии, в женской вспомогательной службе военно-морских сил. Отец не отступал от традиции читать ее письма вслух за завтраком, и, слушая подробности жизни Иден, я начала думать, что она виновна лишь в том, что приехала в отпуск в Лондон, не навестив нас и не увидевшись с Верой. Мы пережили обстрелы ракетами «Фау-1», закончившиеся только после того, как союзники захватили стартовые площадки ракет в Па-де-Кале. Однако заявление Дункана Сэндиса, который в сентябре сказал, что «битва за Лондон закончена, и осталось сделать лишь несколько выстрелов», оказалось преждевременным.

В этом же месяце на нас обрушились «Фау-2», первые ракеты, летевшие так быстро, что до взрыва услышать их было невозможно. Но к тому времени ты уже был либо мертв, либо жив, в зависимости от обстоятельств. Мы окрестили их «летающими газопроводами»,[49]в отличие от «Фау-1», которых называли самолетами-снарядами — перед тем как взорваться, они завывали гораздо громче. Одна из последних «Фау-2», достигших Англии, упала на Колчестер и угодила прямо в частную клинику, в которой Вера родила Джейми; пострадали несколько сотен человек, и больше пятидесяти погибли. Отец впал в панику, переживая за Веру и Джейми. Он предположил, что это новая фаза войны, нечто вроде лебединой песни агрессора, решившего обрушиться на Англию.

Через пять месяцев все закончилось. Если к этому времени Иден все еще служила в военно-морских силах, то она должна была войти в число первых пяти миллионов человек, демобилизованных из вспомогательных служб. Эрнст Бивен объявил, что увольнения начнутся 18 июня, и неделю спустя Вера в письме сообщила нам, что Иден демобилизована. Даже моему отцу это показалось странным. Джеральду пришлось ждать гораздо дольше, и домой он попал только осенью 1945 года; к тому времени Фрэнсис уехал учиться в Оксфорд, а Вера, разнообразия ради, приехала к нам на каникулы.

Думаю, моя мать согласилась на это потому, что любила маленьких детей — качество, встречающееся у женщин гораздо реже, чем можно предположить. Большинство людей, что бы они ни говорили, находят общество младенца утомительным. Моя мать, будучи очень умной, беспощадной и резкой со взрослыми, проявляла бесконечное терпение с детьми. Она любила повторять, что ей нравится, что они еще не научились увиливать, хитрить и притворяться.

В то время Джейми было месяцев пятнадцать. Он отличался необычной внешностью — красивой, но необычной: светло-оливковая кожа и белокурые волосы. А глаза карие; не светло-коричневые, не ореховые, не синие с золотистыми крапинками, а явно темные, почти черные, того насыщенного цвета, какой встречается у испанцев или даже индусов. И он не был похож ни на кого из родственников. Знаете, иногда младенец явно напоминает кого-нибудь из дядей, тетей или предков и даже кажется его точной копией, но когда начинаешь изучать отдельные черты лица, сходство исчезает. Я часто рассматривала альбомы со старыми семейными фотографиями Лонгли и Нотонов, каждый раз отмечая, что маленькая Вера, к примеру, выглядела реинкарнацией своей двоюродной бабки Присциллы, а при взгляде на моего отца сразу же вспоминался старший Уильям, сапожник. Иден и Фрэнсиса, как я уже говорила, можно было принять за близнецов. Джейми был самим собой — и только. На Лонгли он походил не больше (если не считать белокурых волос), чем на Джеральда, с его длинным лицом и почти остроконечной головой — по словам Хелен, сам Джеральд приписывал это (не знаю, насколько справедливо) узкому тазу матери и чрезвычайно продолжительным родам. Я решила, что Джейми, должно быть, похож на кого-то из предков по фамилии Хильярд, но их семейных альбомов в моем распоряжении не было.

Он не отходил от матери. Иначе и быть не могло, поскольку с самого рождения круг его общения ограничивался почти исключительно Верой. Я знаю, что моя мать с удовольствием поиграла бы с ним, поговорила, усадила к себе на колени, но у нее практически не появлялось такой возможности. Нельзя сказать, чтобы Джейми много плакал. Просто не реагировал на чужих. Молча сидел или стоял, сунув большой палец в рот, не отвергая и не приветствуя попытки общения, а если кто-то усаживал его к себе на колени, он настороженно и скованно терпел ласки, улыбки и заигрывания, все больше напрягаясь, а потом соскальзывал на пол и, протягивая руки, шел к Вере. Следует отдать ей должное, она не особенно поощряла такое поведение. Мне кажется, Вера была мягче, чем обычно. Вела себя гораздо любезнее с моей матерью, уговаривала Джейми «пойти к тете Вранни». (После замечания Хелен Вера никогда не предлагала использовать обращение «тетушка».) Однажды вечером она даже согласилась выйти на прогулку с моими родителями, оставив меня в роли няньки. Джейми, гордо заявила Вера, приучен к тому, что в шесть часов пора спать, и поэтому не беспокоит ее по ночам.

В то лето людям нравилось гулять по Лондону. Жизнь еще оставалась суровой: ни вкусной еды, ни хорошей одежды, ни роскоши или даже комфорта, нехватка бензина, — но театр и кино переживали настоящий расцвет. Всех охватило восхитительное опьянение от того, что можно свободно, не подвергаясь опасности, гулять по освещенным улицам, зная, что с неба на тебя не обрушится тьма. Радостным голосом, без какой-либо жалости к себе или желания вызвать сочувствие, Вера сказала:

— В первый раз за три года я пойду гулять вечером.

Джейми проснулся через десять минут после их ухода. Теперь я убеждена, что события того вечера — разумеется, за исключением того, что проснулся Джейми, — были каким-то образом спланированы Верой и Иден, преследовавшими свои цели, но все пошло не так. Вечер получился неудачным. По крайней мере, для одной из них. Вероятно, для Иден. Когда связь поддерживается в основном при помощи писем, организовать все не так просто. Вера очень хотела пойти на прогулку в пятницу, а не в субботу, и поэтому я подозреваю, что она заранее договорилась с ними на субботу, но Иден все перепутала. Теперь я убеждена, что сестры задумали демонстрацию — в присутствии моих отца и матери, а также Тони Пирмейна. Прежде чем переходить к новому жизненному этапу, Вера с Иден хотели показать этим трем людям, самым важным для них — не думаю, что меня принимали в расчет, ведь мне было всего семнадцать, — как они устроили свою жизнь и как к ним следует относиться.

Тот факт, что Джейми проснулся, поверг меня в панику. Я почти ничего не знала о маленьких детях и понятия не имела, что с ними делать, когда они плачут. Мне хотелось закрыть дверь к Джейми и уйти подальше, чтобы не слышать его плача, или заткнуть уши ватой.

Разумеется, я этого не сделала. Потихоньку открыла дверь и заглянула в комнату. Джейми увидел меня, и негромкий плач превратился в рев. Он стоял в кроватке, которая когда-то была моей, и тряс прутья решетки, а я подумала: как странно, что мы сажаем наших детей за решетку и до сих пор не придумали другого ограничительного устройства взамен прутьев. Это была моя последняя связная и логичная мысль.

Джейми впал в истерику и поначалу даже не позволял мне прикоснуться к нему. Он метался по кроватке взад-вперед, пытался оттолкнуть и ударить меня, когда я хотела взять его на руки. Наверное, с тех пор я слышала детский крик и погромче, например собственных детей, но плач Джейми в тот вечер отпечатался в моей памяти как некая концентрация ужаса — возможно, потому, что это было ничем не сдерживаемое проявление настоящего горя, настоящей боли и утраты. У меня нет сомнений в искренности Веры, утверждавшей, что Джейми не проснется, поскольку он не просыпался уже много месяцев подряд. Я уверена, что она осталась бы дома, если бы предполагала, что он может проснуться. Джейми первый раз в жизни, проснувшись, не увидел мать — более того, вместо нее обнаружил кого-то другого. Его отчаяние и ужас казались безграничными. Наконец мне удалось взять его на руки и отнести вниз. Он был насквозь мокрый — от слез, соплей, мочи и пота.