и многие миллиарды умерших в нашем мире, не оставив следа ни в памяти, ни в записях, ни на фото, если бы волею случаю на его пути не оказались Якобсен, Вален, Швеерс, Вирхов и даже сам Дарвин. Если бы не вся эта немецкая и французская публика, сотни тысяч зевак — наверняка среди них были и мои предки, — что требовали развлечений на выходных. Может быть, Генри хочет, чтобы кто-то — ты, а теперь и я — узнал, что с ним сделали, рассказал его историю. Ноя в этом сомневаюсь, Фицрой Фостер. Мы заплатили по счетам, в этом я убеждена. Но у нас еще есть над чем работать. Я не могу дождаться, любовь моя.

Я сделал глубокий вдох.

Камилла смогла воскресить прошлое, вытащила хронику жизни моего посетителя из могилы, которую он делил с каждым, кто уложил его туда преждевременно. Моя любимая смогла применить свои исследовательские способности ученого, чтобы найти этот потерянный фрагмент истории, а теперь разум, совершивший этот подвиг увековечения, утратил воспоминания о трети жизни, оставив только те годы, пока она поддерживала жизнь во мне издалека, она забыла даже о нашей встрече во взрослом возрасте и свадьбе. Такой контраст между тем, что Кэм сделала для Генри и не могла сделать для себя, — это слишком.

Я заплакал.

Я плакал тихо, сдерживая рыдания — зачем беспокоить ее своей болью? Но тем не менее я оплакивал нашу потерпевшую кораблекрушение, заключенную в клетку гуманность, Камиллу и себя, а также, несмотря на мое отчаяние, нашего посетителя, умиравшего в цюрихской постели, зараженного, одинокого и забытого, даже Лизы не было рядом.

Его образ, который я настойчиво отгонял в течение этих двух лет, был последним, что вырисовывалось передо мной, пока я засыпал на рассвете нового года, история Камиллы о нем и новом витке ДНК, что связала меня с ним, вернула мне эти глаза цвета ночного неба. Я поприветствовал его как старого друга или блудного сына, все еще молчаливого, все еще загадочного, но приятно уже то, что меня преследовал облик, запечатленный Пети, а не портрет больного Генри, сделанный в Мюнхене, когда он преодолел последний отрезок своего путешествия. По крайней мере, он был в расцвете сил, я познал красоту его темных глаз и мощь его сопротивления, то, как он упорствовал на протяжении столетия, чтобы найти меня, потомка двух мужчин, которые определили его судьбу. Я обрадовался его лицу в своих снах, как никогда раньше, и позволил ему усыпить меня.

Когда я проснулся несколько часов спустя, моя Кэм сидела рядом в постели, держа рукопись, которую сама же написала более двух лет назад и которую я по недосмотру оставил открытой на одеяле. Я собирался пробормотать какие-то объяснения, извиниться за то, что подверг ее насильственному акту встречи с прежним «я», искал слова, которые могли бы обрисовать контекст столь длительного подавления, но вдруг понял, что с моей стороны никаких оправданий не требуется.

Достаточно было увидеть ее лицо, ее прежнюю улыбку, привычную бодрость во взгляде. И понять, что…

— Да, — сказала Камилла. — Это я. И всегда была я.

ШЕСТЬ

Есть одна вещь, которая действительно ужасает в этом мире, — то, что у каждого имеются свои причины.

Жан Ренуар. Правила игры

Разумеется, это была она. Разумеется, это всегда была она. Разумеется, все эти месяцы ответ лежал прямо перед носом, нужно было просто использовать ее прошлый голос, чтобы вылечить амнезию, и только переполнявшее меня облегчение заглушило упрек в том, что это могло случиться раньше, в первый же день, когда ее привезли на носилках из Берлина, если бы я не был так охвачен ненавистью. Камилла прочитала по лицу, о чем я думаю, и покачала головой.

— Нет, — сказала она. — Ты не понимаешь. Дело не во мне. Это была проверка для тебя.

О чем она? Какая еще проверка? И зачем говорить мне, что я чего-то не понимаю, а не праздновать чудесный 1992-й, не врываться в комнату отца, не будить братьев, чтобы мы могли откупорить бутылку шампанского? Она вернулась, и этого было достаточно, чтобы…

Кэм аккуратно отложила синюю папку и взяла меня за руку:

— Ты должен кое-что знать.

А затем терпеливо, в мучительных и запутанных подробностях принялась рассказывать мне о несчастном случае и обо всем, что за ним последовало.

Поначалу в ее рассказе не было ничего нового. Она действительно страдала от диагностированной ретроградной амнезии из-за того, что обломок упал со стены и угодил ей в голову, а потом она очнулась в больнице «Шарите», думая, что ей четырнадцать лет. Когда мой отец вошел в палату, она приняла отговорки за чистую монету, уверенная, что родной отец ждет дома. Ошеломленная и сбитая с толку, она сказала, что с радостью выпила какие-то лекарства, от которых потянуло в сон.

Открыв глаза несколько часов спустя — на этом месте Кэм чуть помялась, прежде чем продолжить, — когда она проснулась… ну… короче, она вспомнила всё, всю свою жизнь, включая последние часы в больнице. Она исцелилась.

Я в страхе перебил ее, пока ужасная птица клевала изнутри живот, засыпая меня вопросами.

— Но… но… почему ты… если ты… эти два года, мы… ты снова потеряла память, верно? Сразу же, верно? Когда ты вернулась сюда, ты… я имею в виду… ты ничего не вспомнила, ты все еще… я имею в виду…

— Нет, Фицрой. Я прекрасно помнила все, даже то, что короткое время страдала от амнезии. Немного трещала голова, шея ужасно болела, я была одурманена и дезориентирована, но это была я, двадцатидвухлетняя, жена замечательного мистера Фостера-младшего, невеста, которая только что завершила запланированную миссию, все детали головоломки на месте — или почти все, ведь я так и не попала в Цюрих, — я была той, кем являюсь сейчас, мои личность, воспоминания, любовь оставались нетронутыми.

Я смотрел на нее с недоверием. Недоверие было лучше гнева, лучше унижения, что начало отравлять меня своим ядовитым сиянием. Нет, невозможно, чтобы она обманывала меня, всех нас, врачей. Даже мысль о том, что Кэм могла разыграть такую жестокую мистификацию, вызвала у меня горе, граничащее с безумием. Сознательно позволить мне поверить, что она больна, зная, как меня обезоружила смерть матери. Нет, этого не могло быть. Я встал с кровати. Яростно вырвал ладонь из ее руки. Я поднялся, потому что мне хотелось влепить ей пощечину.

— Сядь, Фицрой Фостер, — спокойно сказала она. — Я заслуживаю, чтобы меня выслушали.

— Заслуживаешь? Заслуживаешь?! Вот уж