Сын-хорек с восторгом наблюдает, как отец извлекает из металлического кейса два самых больших ножа. Затем развязывает тесемку на последнем мешке, где гремели деревяшки, и достает две увесистых дубинки. Берет их в руки и распрямляется, уставившись на меня. Его радует ужас на моем маленьком личике. С нижнего конца дубинки испачканы чем-то темным, в некоторых местах дерево откололось.

– Давай, веди их сюда, – командует отец, выкладывая на промасленную тряпку два секача с черными рукоятками.

– Лады, – отзывается сын-хорек.

Мы возвращаемся по плиточному коридору. Я иду медленно, поскольку не горю желанием видеть скот. Когда госпожа Ван ден Брук, Главная Жилица, объявила о проведении банкета, я решил, что покажусь животным с дружелюбным лицом, когда их поведут в душевую. Иначе толстяк и его сын-хорек станут последними людьми, которых животные увидят в этой жизни, прежде чем их запихнут в мешки и затянут цепи.

Направляясь во двор, я вспоминаю, что толстяк говорил мне в прошлый раз. Когда под кожей синяки, мясо становится вкуснее. Для того и нужны дубинки – чтобы отбить мясо и напитать его кровью. Когда он сказал мне это, я захотел выскочить из Грут-Хёйса и убежать в ядовитую мглу, чтобы никто из обитателей дома никогда уже меня не нашел. У жильцов нет необходимости в свежем мясе. Как и персонал, они могли бы питаться мягкими желтыми дрожжами из баков, но жильцы богаты и могут позволить себе разнообразие.

Мы возвращаемся во двор. Наверху, в нескольких квартирах уже зажегся свет. Я вижу темные шишки голов, выглядывающих из кухонных окон. Внезапно из восточного крыла, разрывая туман, доносится вопль. Это кричит маленький бабуин господина Хуссейна. Хорек вздрагивает. К крикам сидящего в клетке бабуина привыкнуть невозможно.

В кольчужной рукавице Хорька звенят ключи.

– На прошлой неделе мы обслуживали свадьбу. На Синт-Ян ин де Мерс.

Я не могу ничего ответить, поскольку меня мутит.

– Привезли восемь голов скота для барбекю. Папаша невесты был при деньгах. Тент себе поставил и все такое. Ну этот, как его, шатер. В саду, под стеклянной крышей. Мы с папой встали в пять утра.

У них было гостей пятьдесят. Мы набили филе четыре холодильника. А перед этим еще весь день делали сосиски. Типа, для малышни.

Отыскав нужный ключ, он отпирает задние двери грузовика. Я знаю, что под свиной маской, сияет улыбка.

– Срубили чуток шиллингов. В той части города на свадьбах можно неплохо подзаработать.

Когда Хорек открывает задние двери, я чувствую, как из грузовика вырывается теплый воздух. С ним приходят запахи мочи и пота, смешиваясь с химическим смрадом вихрящегося воздуха. Две маленькие фигуры забились в дальний конец кузова, ближе к двигателю, где теплее.

Я отхожу от открытых дверей грузовика и смотрю на поднимающиеся испарения. Их относит в сторону, и в прорехах проглядывают клочки серого неба. Должно быть, то смазанное желтое пятно – это солнце. Хотя с такими низкими тучами точно не скажешь. Эх, мне бы на небеса.

– Топай сюда, дурья башка! – кричит из фургона Хорек. Он забрался внутрь, чтобы вытащить скот. Сами животные на выход не рвутся.

Я весь съеживаюсь, будто Хорек сейчас вытолкнет оттуда льва. За белым бортом грузовика раздается шлепанье босых ног по металлу, а затем звон цепей.

Хорек выпрыгивает из фургона, обеими руками ухватившись за веревку.

– Вроде тупые, как пробка, но похоже, чуют, что час их настал. Вылезайте отсюда. Пшли! Пшли!

Из грузовика вываливаются две бледно-желтых фигурки и падают на затянутые туманом плиты двора. Хорек рывком цепи ставит их на ноги.

Животные тощие и наголо обриты. Локти связаны, руки упираются в подбородки. Молоденькие особи мужского пола с большими глазами. Они похожи друг на друга. Словно ангелы с миловидными лицами и стройными тельцами. От едкого воздуха у них начинается кашель.

– Дрожа, они жмутся друг к другу. Маленький плачет и прячется за тем, что повыше. Тот от страха не может даже плакать, по внутренней стороне бедра у него стекает струя мочи. На холоде от нее поднимается пар.

– Грязные ублюдки. Везде нассут. Весь фургон нам уделали. Когда уедем, вашим придется мыть коридор. – Хорек туго натягивает веревку. На шее у каждого животного болтаются толстые железные ошейники. К ним приварены короткие цепочки, к которым и крепится веревка, которую Хорек держит в своих металлических рукавицах.

Когда он тащит животных через двор, те семенят за ним и жмутся друг к другу, чтобы согреться. Я бегу вперед, чтобы открыть служебную дверь, но почти не чувствую под собой ног, даже когда колени бьются друг об друга.

В коридоре я снимаю маску и иду позади скота. Хорек ведет нас обратно в душевую. Животные рассматривают складские клети. Маленький перестает плакать, отвлекшись на картины, мебель и коробки за решетками. Высокий оглядывается через плечо на меня. И улыбается. Глаза у него влажные. Я пытаюсь улыбнуться в ответ, но челюсть словно онемела. Поэтому просто смотрю на него. Лицо у него испуганное, но доверчивое – ему нужен друг, который улыбнется в этот страшный для него день. Я думаю о том же, о чем думаю всякий раз, когда в Грут-Хёйс приезжают поставщики: тут, наверное, какая-то ошибка. Скот должен быть тупым. Нам говорят, что у него нет чувств. Но в этих глазах я вижу напуганного мальчишку.

– Нет, – говорю я, не успев даже осознать, что заговорил.

– Хорек оборачивается и смотрит на меня в упор.

– Ты чего это?

– Так нельзя.

Из-под его свиной маски раздается смех.

– Не верь им. Морды у них человеческие, но вместо мозгов одно дерьмо. С виду миленькие, только на голову тугие. С нами ничего общего.

Мне много чего хочется сказать, но слова испаряются с языка, а в голове у меня гуляет ветер.

Поперек моего воробьиного горлышка встает большущий комок.

– Пшли! Пшли! – рявкает Хорек на животных, заставляя их сжаться от страха. На спине у обоих мальчиков-животных виднеются шрамы. Длинные розоватые шрамы с дырочками вдоль разрезов – на месте швов, там, где у них брали органы для больных.

– Лучшее мясо в городе! – ухмыляясь, говорит мне Хорек. – Стряпня из них что надо. Идут по «штуке» евро за кило. Типа, дороже фруктовых консервов. Прикинь, да? Дороже консервов.

Хорька радует, что от его слов мне становится дурно. И, как и почти всем людям в этом здании, ему нравится рассказывать мне вещи, которых я не хочу слышать.

– Этих двоих мы откармливали несколько месяцев. Заткнись! – Он стегает маленького, который снова начал плакать, концом веревки по