– Мы пошли туда, а там никого, только вот вороново перо нашли!

– Отец Григорий, пока веревку перетягивали, обо всем забыли, но ведь воды-то у нас по-прежнему нет!

– Хоть не взошли вместо солнца лютые змеи болгарские и куманские, однако, похоже, из яиц они все-таки вылупились – где-то на краю света, где земля соприкасается с небом!

– Увидеть их невозможно, отец, но нет сомнения, что они доползли уже до горних водопоев и перегородили их своими телами или до дна выпили!

– На всем своде, преподобный, ни капли воды, воздух неподвижен, птицы едва шевелят крыльями, стараются забиться поглубже в расселины покоя!

– Отец Григорий, скоро полдень. С раннего утра собираем росу на траве и дубовых листьях, каплю за каплей, но пекари говорят, что ее не хватит даже хлеб замесить!

– Беда! Ох, беда!

– Река Иордан, живописанная на стене в церкви Святого Спаса, совсем обмелела, отец. Вся вода из нее вытекла!

– Отец игумен, в пустом русле остался только ил и едва живая стая рыб!

– В храме мы нашли несколько свалившихся со стены ракушек, сбежавших кузнечиков и песок! Все вытекло, как из треснувших песочных часов!

– Народ в смятении, преподобный!

– Некоторые монахи впали в уныние!

– Казначей Данило совсем не в себе. Бред про тридцать Иудиных серебряников полностью овладел его рассудком, не помогают никакие лекарства!

– Пасхальный канон святого Иоанна Дамаскина, который должен был отвезти королю в Скопье его духовник Тимофей, рассохся, мы истратили последний пузырек богоявленской воды, чтобы вернуть ему свежесть!

– Все эти знаки, преподобный, предвещают большое зло! Гадальные книги, сонники и трепетники относят такие знамения к наичернейшим!

– Птица застыла в воздухе!

– Плохой знак, игумен!

– Вода в камень без следа уходит!

– Плохой знак!

– Кузнечики в церкви!

– Плохой знак!

– Все вместе – плохо!

– Очень плохо, игумен!

– Отец игумен, отец игумен, Спиридон упал в постель без сил, все силы ушли на несколько слов, говорит, чтобы ты не слушал злых предсказаний! Они душу, как черви, точат!

– Старец говорит, не дано человеку постигнуть величие Господнего замысла!

– Еще говорит Спиридон, что живописанный Иордан вовсе не пересох, а открылся нам как путь! Хороший знак!

– Хороший знак?!

– Да ведь мы здесь умираем от жажды!

– Все в язвах!

– От жажды у нас даже мозоли полопались!

– Все глаза проглядели, ища облака дожденосные!

– Объясни нам, старейшина, зачем ты поднял нас так высоко над землей, а к небу ничуть не приблизил?!

– Куда ты нас завлек, игумен!

– Тяжко нам, не всем по плечу такие испытания!

– Правы были те, что ушли в первый же день!

– Если кто хочет остаться, пусть остается, а нас спускай вниз, на землю, отдадим болгарам и куманам все, что они требуют!

– А нам – что останется! Нам больше и не положено!

– Что мы, несчастные, завтра здесь делать будем?! Мертвые Господа не поминают и во гробе никого не славят!

Преподобный игумен Григорий тихо поднял опущенный взгляд и сказал:

– Братья, не волнуйтесь. Молитвой навстречу Господу идите. Спокойно ложитесь, спите и вставайте. Он видит и слышит, когда мы его зовем. Господь хранит нас от безумной силы.

I

Вскипевшие слова подо льдом и старые мучения в ходе переговоров

Под ледяной коркой замороженного взгляда Энрико Дандоло весь кипел. Ему было почти сто лет, но никогда еще его так не унижали. Тем не менее правитель Венеции не давал гневу увлечь за собой свои мысли и детально обдумывал, как отомстить. Своенравный бурлящий ручей уже в начале лета становится немощен, обратившись в обычную молчаливую воду, однако и в таком виде он опасно подтачивает берега. В кожаный кошелек, который хранился у него за поясом и где он держал самые важные слова, дож осторожно, следя за тем, чтобы ни одно не упало мимо, прошептал слова клятвы:

– Ромейское отродье! Клянусь святым Марком, я растопчу царьградскую гордыню! Но не в прах, не до полного забвения! Я заставлю схизматиков снова и снова, до скончания века страдать от воспоминаний о былой славе и красоте их города!

Оценив, что желаемого будет легче достигнуть с помощью крестоносцев, Энрико Дандоло начал с их предводителями новые переговоры. Опять возобновилось утомительное хождение вокруг да около. Опять маркграф Бонифацио Монферратский и граф Балдуин Фландрский неумело приступили к якобы честному дележу. И на этот раз, так же, как и в прошлом году в Венеции, дело затянулось надолго. Несмотря на то, что стояли осенние, а потом и зимние месяцы, доблестные рыцари обливались потом под латами, а на их лицах образовались мозоли, ведь когда ведешь переговоры, приходится постоянно улыбаться.

Сначала дож не требовал ничего. Пусть только раскольники будут подобающим образом наказаны. Потом, как бы смущаясь, упомянул о некоторых торговых привилегиях в пользу Республики. Затем, ранней весной, точнее в месяце марте, в один совсем не случайно штормовой день, он пригласил предводителей крестоносцев на свою галеру, чтобы достигнуть окончательной договоренности. Галеру, умышленно поставленную посреди залива Золотой Рог только на один якорь, болтало так непредсказуемо, что маркграф и граф вернулись в свой лагерь под стенами Константинополя, держась за животы и почти не осознавая, что пообещали венецианцам целую четверть и еще половину от другой четверти империи. Сами люди сухопутные, они безрассудно добавили к этому и Адриатику, и Эгейское море, и проливы, и главные гавани Византии. Себе лично старый дож скромно попросил лишь какой-то плащ из перьев и совсем незначительную поблажку – освободить его от принесения присяги будущим правителям Латинской империи.

II

Однажды на заре, в апреле, перед решающим боем

Однажды на заре, в апреле, перед решающим боем четыре ратника молили Господа о помощи против врагов своих:

маркграф Бонифацио Монферратский и граф Балдуин Фландрский в своих палатках, бесчисленное число раз повторяя Pater noster, не в состоянии скрыться от собственных теней, с опущенными головами и пристыженно отгоняя мысли о принесенном обете освободить порабощенный Иерусалим;

византийский военачальник Феодор Ласкарис в церкви Святой Софии, стоя на коленях и охваченный благословением, прислонившись лбом к снопу утренних лучей, проникавших из восточных окон купола;

Энрико Дандоло в наполненной многоночным мраком и крепко запертой каюте на борту командного судна.