— Ведь еще есть египетская царица. Он не будет верным мужем.

— А какой муж, находящийся за границей, верен? Октавия не станет обвинять его в неверности. Она слишком хорошо воспитана.

Вскинув вверх руки, Меценат удалился поразмышлять о незавидной доле дипломата. Неужели Октавиан действительно ожидал, что он, Меценат, проведет эти переговоры? Он отказывается! Бросить такую жемчужину, как Октавия, к ногам такой свиньи, как Антоний? Никогда! Никогда!

Октавиан не хотел лишать себя удовольствия самому провести эти переговоры. К этому времени Антоний уже должен был забыть о сцене в его палатке после Филипп, когда Октавиан потребовал голову Брута — и получил ее. Ненависть Антония была так велика, что затмевала все отдельные события. Октавиан не ждал, что брак с Октавией изменит эту ненависть. Наверное, человек поэтического склада, например Меценат, подумает, что именно это движет Октавианом. Но Октавиан был слишком умен, чтобы надеяться на чудо. Став женой Антония, Октавия будет делать то, что захочет Антоний. Она не станет пытаться повлиять на отношение Антония к ее брату. Нет, при заключении этого брака он надеялся единственно на то, чтобы укрепить надежду простых римлян — и легионеров, — что угроза войны миновала. И если настанет день, когда Антоний воспылает страстью к другой женщине и бросит жену, он упадет в глазах миллионов римлян по всему свету. Поскольку Октавиан поклялся, что никогда не будет участвовать в гражданской войне, он должен был разрушить не авторитет Антония, его официальный общественный статус, но его dignitas — общественное положение, которое он занимает благодаря своим личным действиям и достижениям. Когда бог Цезарь перешел Рубикон и начал гражданскую войну, он сделал это, чтобы защитить свое dignitas, которым дорожил больше, чем жизнью. Допустить, чтобы его подвиги были изъяты из официальных хроник Республики, а самого его сослали в вечную ссылку? Для Цезаря это было хуже гражданской войны. Но Октавиан сделан из другого теста, для него гражданская война хуже позора и ссылки. И конечно, он не военный гений, не знающий поражений. Октавиан намерен ослабить dignitas Марка Антония до такого уровня, пока он не перестанет быть угрозой. После этого звезда Октавиана будет продолжать подниматься, и он, а не Антоний станет Первым человеком в Риме. Это произойдет не завтра, понадобится много лет. Но Октавиан может позволить себе ждать. Он младше Антония на двадцать один год. О, впереди годы и годы борьбы за то, чтобы накормить Италию и найти землю для нескончаемого потока ветеранов.

Он знал цену Антонию. Бог Цезарь сейчас уже стучал бы в дверь дворца царя Орода в Селевкии-на-Тигре, а где сейчас Антоний? Осаждает Брундизий, все еще в пределах страны. Он может нести чепуху, будто, находясь там, он защищает свое звание триумвира, но на самом деле он там, чтобы не быть в Сирии и не драться с парфянами. Антоний может хвастаться, что одержал победу у Филипп, но он знает, что не смог бы победить без легионов Октавиана, состоявших из людей, чьей преданностью он не мог командовать, потому что она принадлежала Октавиану.

Октавиан написал Антонию письмо и отослал его с курьером-вольноотпущенником.

«Я все отдал бы за то, — подумал он, — чтобы Фортуна подарила мне какое-нибудь средство навсегда сокрушить Антония. Это не Октавия и, вероятно, не его отказ от нее, если он решит сделать это, устав от ее хороших качеств. Я знаю, что Фортуна улыбается мне, — я так часто и чисто бреюсь, что всегда без бороды. И каждый раз удача ограждала меня от бездны. Как, например, страстное желание Либона найти знаменитого мужа для своей сестры. Как смерть Калена в Нарбоне и письмо его сына-идиота мне, а не Антонию. Как смерть Марцелла. Как назначение Агриппы командовать армиями вместо меня. Как мои спасения от смерти всякий раз, когда астма забирает из меня весь воздух. Как военная казна бога Юлия, которая помогла мне избежать банкротства. Как отказ жителей Брундизия впустить Антония, да пошлют им Либер Патер, Сол Индигет и Теллус мир и процветание в будущем. Я не приказывал городу сделать то, что он сделал, как и не спровоцировал тщетной войны Фульвии против меня. Бедная Фульвия!

Каждый день я приношу жертву дюжине богов во главе с Фортуной, чтобы они дали мне оружие, необходимое для устранения Антония быстрее, чем это неизбежно сделает возраст. Оружие существует, я знаю это так же точно, как знаю, что я был избран, чтобы поставить Рим на ноги навсегда, достичь длительного мира на границах его империи. Я — воспетый поэтом Мецената Вергилием избранник, который возвестит приход золотого века, о чем твердят все предсказатели Рима. Бог Юлий сделал меня своим сыном, и я оправдаю его доверие, закончу то, что начал он. О, это будет не тот мир, какой получил бы бог Юлий, но он удовлетворит его и понравится ему. Фортуна, дай мне еще сказочной удачи Цезаря! Дай мне оружие и открой мои глаза, чтобы я узнал его, когда оно появится!»

Ответ Антония пришел с тем же курьером. Да, он увидится с Цезарем Октавианом под флагом перемирия. «Но мы не находимся в состоянии войны! — подумал пораженный Октавиан. — Как же устроен его ум, если он считает, что мы воюем?»

На следующий день Октавиан отправился к Антонию на государственном коне Юлиев. Это был небольшой конь, но очень красивый, кремового окраса, с более темными гривой и хвостом. Если ехать верхом, значит, нельзя будет надеть тогу, но поскольку Октавиан не хотел выглядеть военным, он надел белую тунику с широкой пурпурной каймой сенатора на правом плече.

Естественно, Антоний встретил его в полном вооружении, в серебряной кольчуге и кирасе с изображением Геркулеса, Убивающего немейского льва. Его туника была пурпурного цвета, как и плащ, свисающий с плеч, хотя по правилам плащ должен быть алого цвета. Как всегда, вид у него был внушительный.

— Никакой обуви на толстой подошве, Октавиан? — усмехаясь, спросил Антоний.

Он не подал руки, но Октавиан так нарочито протянул правую руку, что Антоний был вынужден взять ее и сжал так, что чуть не раздавил тонкие кости. Октавиан выдержал с неподвижным лицом.

— Входи, — пригласил Антоний, откинув полог палатки.

То, что он выбрал для своего пребывания здесь палатку, а не личный дом командующего, свидетельствовало о его уверенности, что осада Брундизия долго не продлится.

Общая комната палатки оказалась большой, но при опущенном пологе здесь было очень темно. Октавиан воспринял это как свидетельство осторожности Антония. Тот не доверял своему лицу, которое может выдать его эмоции. Но Октавиана это не беспокоило. Его интересовало не выражение лица Антония, а ход мыслей, ибо именно с ними ему придется иметь дело.

— Я так рад, — сказал он, садясь в глубокое кресло, слишком большое для его некрупной фигуры, — что мы достигли стадии предварительного составления соглашения. Я решил, что лучше всего будет, если мы с тобой наедине детально обсудим те вопросы, по которым нам еще не удалось достигнуть согласия.

— Деликатно сказано, — заметил Антоний, до конца выпивая из кубка вино, специально разбавленное водой.

— Красивая вещь, — заметил Октавиан, вертя в руках свой кубок. — Где он сделан? Ручаюсь, не в Путеолах.