и посылает носильщика с тысячей свитков из Киото в Кумано. Но, прибыв в эти места, носильщик замечает цветущую зимнюю вишню. Прекрасное зрелище вдохновляет его, и, опустив свитки на землю, он делает привал, чтобы написать стихотворение. Когда стихотворение готово, носильщик посвящает его Тэндзину, божеству Отонаси. Разумеется, он не успевает принести свитки к назначенному времени, и начальник стражи хватает и связывает его. Но на помощь носильщику приходит само божество в образе девушки, служительницы храма.

– Хвалебная песнь поэзии.

– Ну, скорее хвалебная песнь буддизму под предлогом восхваления поэзии.

Цунэко пришли на память строчки: «Сёдзёдэн стоит, в нем – Амида Просветленный» и «Гребнем рук спутанные пряди расплети. Будто гребнем рук спутанные пряди расплети…» Но ей не хотелось говорить ни о рае Амиды, ни о гребнях, поэтому она промолчала.

Поднимаясь по ступеням, они заметили неподалеку от лестницы покрытую мхом каменную колонну, которую, если верить надписи на ней, пожертвовала храму Идзуми Сикибу[59]. Добравшись до верха, они очутились на просторной площадке перед входом в святилище. К храму вела белая, утомленная полуденным солнцем гравийная дорожка, по обе стороны от которой стояли, отбрасывая на землю густые тени, маленькие бронзовые башенки – некогда они украшали перила моста через реку Отонаси.

Красно-белая с черными кисточками бамбуковая штора на входе была поднята, чтобы посетители, находясь снаружи, могли видеть внутреннее убранство. Но профессор лишь взглянул мельком и сразу прошел к административному помещению, а оттуда вместе с настоятелем – во внутренний сад.

Иногда все как будто нарочно против тебя. Настоятель, приятный молодой человек, оказался поклонником профессора и никак не уходил из сада. Он завел разговор о «Цветке и птице» и, похоже, не собирался замолкать. Профессор вежливо слушал, отвечая там, где требовалось, но Цунэко видела, что он сгорает от нетерпения, которое передалось и ей. О, как мечтал он поскорее избавиться от настоятеля и наконец-то предать земле последний из трех гребней!

Профессор отвечал все короче и неохотней. Цунэко подумала о том, как долго, должно быть, он продумывал свой план и как важно для него успешно завершить задуманное. Когда великий ученый настолько одержим одной идеей, пусть на первый взгляд и пустячной, скорее всего, это означает, что у него есть на то веские причины. Не в силах противиться нахлынувшему чувству, Цунэко со светлой грустью подумала о прекрасной Каёко, – конечно, эта девушка была прекрасна, ведь иначе все происходящее не имело никакого смысла. Надо было срочно выручать профессора, она должна помочь ему осуществить эту мечту.

«Это последний раз, когда я вмешиваюсь не в свое дело», – подумала Цунэко и, поймав взгляд настоятеля, поманила его в сторону.

– Извините, – вполголоса произнесла она. – Наверное, я не должна вам об этом говорить… Дело в том, что во время паломничества профессору нравится молиться в одиночестве. И хотя моя обязанность в поездке сопровождать его повсюду, я все-таки, с вашего позволения, удалюсь. Вы не против?

Не понять такой откровенный намек было невозможно, и настоятель вышел из сада вслед за ней. Проходя мимо профессора, Цунэко мельком взглянула на него, и он ответил ей быстрым благодарным взглядом из-за сиреневых стекол.

Она ждала его снаружи, в тени нависающей широкой крыши. Сердце бешено билось – никогда раньше она еще не ждала его так сильно. Сама того не замечая, Цунэко надеялась, просила лишь об одном – чтобы три гребня профессора Фудзимии благополучно и навечно упокоились в садах трех храмов Кумано. Она не ревновала, не печалилась; напротив, ждала его чуть ли не с радостью – наверное, потому, что знала – та женщина, какой бы красивой она ни была, судя по всему, уже покинула мир живых, а путешествие по утонувшему в зелени миру мертвых научило Цунэко терпимее относиться к здешним обитателям.

Наконец она увидела издали, как профессор выходит из боковых ворот, поспешно вытирая пальцы ватным тампоном, и поняла, что он успешно выполнил задуманное. В ярких солнечных лучах волокна ваты на кончиках его пальцев сияли, как белоснежные цветы священной сакаки[60].

Профессор наотрез отказался от чая, предложенного ему настоятелем, и теперь во дворике безлюдного кафе посвящал Цунэко в историю трех гребней, время от времени поднося к губам стакан с загадочной жидкостью под названием «Святая вода Кумано».

Она слушала его серьезно и внимательно, хотя было что-то странное в том, как он рассказывал эту историю, к которой сам имел непосредственное отношение, – бесстрастно, словно читал лекцию о любовных романах периода Хэйан, ни разу не смутился, не запнулся.

Прежде всего он объяснил, почему избегает родной деревни. Причиной тому стала печальная история одной молодой женщины.

До того как поступить в университет и уехать в Токио, Фудзимия был влюблен в девушку по имени Каёко. Она тоже любила его, но ее родители были против и добились, чтобы влюбленные расстались. Фудзимия уехал учиться, а Каёко внезапно заболела и вскоре умерла. Здесь профессор как бы вскользь упомянул, что это была нервная болезнь, причиной которой стала несчастная любовь.

Итак, в память о Каёко профессор решил остаться одиноким навсегда и все эти годы помнил клятву, которую дал возлюбленной.

В свое время Каёко мечтала отправиться вместе с ним в паломничество в три храма Кумано, но тайно поехать вдвоем они не могли, пожениться, чтобы поехать не скрываясь, – тоже. И тогда молодой Фудзимия сказал: «Обещаю, я отвезу тебя туда в год, когда мне исполнится шестьдесят лет!»

И вот теперь, когда ему исполнилось шестьдесят, он приехал в Кумано и привез с собой три гребня, воплощающих Каёко.

Рассказ подошел концу. Эта печальная и прекрасная история объясняла как стремление профессора к одиночеству, так и его неисчерпаемую скорбь. Хотя… Цунэко вдруг поняла, что тайна Фудзимии не только не раскрыта, но, напротив, стала еще загадочней – слишком красивая история, чтобы быть хоть сколько-нибудь убедительной. Неудивительно, что она слушала его, не испытывая при этом никаких чувств – ни ревности, ни смущения, всецело поглощенная повествованием как таковым.

Впервые в Цунэко пробудилась женская интуиция, которой раньше она никогда не доверяла. «Он все придумал», – сказала интуиция. Все. От начала и до конца. Но как тогда объяснить, что он и сам в это поверил и верил всю свою взрослую жизнь? Как понять эту фанатичную преданность собственной фантазии, вылившуюся в ритуальные похороны гребней? Разве что воспринимать это как хрупкую романтическую метафору его жизни, его творчества.

Нет, есть какое-то другое объяснение. Цунэко, у которой за последние два дня путешествия резко обострилось чутье, подозревала, что это не просто фантазия. Истинная