— Здравствуйте, Павел Николаевич! — перед ним стояла широко улыбаясь, красивая девушка в белом халате и с невероятно изысканной прической, — затылок ее был выстрижен, тонкая девичья шея обнажена, золотая цепочка с кулончиком посверкивала между маленьких грудей.

— Здравствуйте, красавица!

— Не узнаете?

— Как же, как же! Вас невозможно не узнать... — это была личная парикмахерша Анцыферова и ее радостная улыбка озадачила Пафнутьева больше всего — до сих пор Лена, он вдруг вспомнил, что ее зовут Лена, не баловала его своим вниманием и самое большее, на что он мог рассчитывать — это вежливый кивок издалека, холодноватый и снисходительный. Пафнутьев на большее и не надеялся, этого кивка ему вполне хватало. И вдруг столько внимания, столько теплоты...

— Не понимаю я вас, Павел Николаевич, — продолжала Лена, — дали бы команду, пришла бы к вам в кабинет... Леонард Леонидович не уклоняется... Заодно бы и вас привела в порядок, а?

— Заодно, пожалуй, не стоит, — не то смутился, не то обиделся Пафнутьев.

— Могу не только заодно, — девчушка явно показывала неплохой класс разговора, она прекрасно понимала второй смысл сказанного.

Но понимал ее и Пафнутьев, с каждым словом все более настораживаясь, все более замыкаясь в себе, хотя слова произносил легко и улыбчиво.

— Вот это другое дело! — обрадовался он несколько поспешно и потому глуповато. — Это прекрасно! Если конечно, найдется у вас для меня свободная минутка!

— И вторая тоже!

— Вторая? Так вас двое? — изумился Пафнутьев, хотя сразу понял нескладную шутку Лены.

— Павел Николаевич, — капризно поморщилась девушка, — перестаньте! Я имела в виду, что для вас найдется не только одна минутка, но и вторая, третья...

— И так до ста?

— Можно и до ста, Павел Николаевич, — она добавила его имя уже с некоторой назидательностью, почти неуловимой раздраженностью, давая понять, что все предварительные слова сказаны и уже можно наконец произнести что-то определенное. — Можно и до ста, если вам требуется так мало, — здесь она позволила себе уколоть его. Но это был укол красивой девушки, которая готова была идти вперед быстрее и решительнее, чем стоящий перед ней мужчина.

— До чего же ты красивая в этом зеркале! — искренне восхитился Пафнутьев.

— А я и живьем ничего! — она шало передернула плечами.

— Эх, увидеть бы! — простонал Пафнутьев.

— Зарастайте быстрей... И у вас будет прекрасный повод. И у меня тоже.

— Нет, это не годится. Слишком долго. Я поступлю иначе — буду каждый раз стричься все короче. И тогда смогу приходить к вам хоть каждый день. Как идея? Ты не против? — Пафнутьев сознательно перешел на «ты», ожидая замечания, но Лена этой существенной перемены даже, кажется, не заметила.

— Всегда к вашим услугам, — проворковала она, сумев вложить в эту казенную фразу столько смысла, и явного, и скрытого, что Пафнутьев смешался и постарался быстрее пройти в зал, где было много людей и где можно было прекратить этот рискованный разговор.

Сидя в кресле, укутанный в свежую простыню, поглядывая на себя недовольно и разочарованно, он думал: «Что-то торопится Анцыферов, что-то он заметался, занервничал... Ладно, разберемся. А девочка все равно хорошая. По заказу она любезничает со мной, по доброте ли душевной, или же просто потрясена моими прелестями...»

Добравшись до кабинета, Пафнутьев прежде всего бегло пробежал сводку происшествий. Семь изнасилований, семнадцать угонов, разбойные нападения, пожары, взрывы, похищения детей, убийства, самоубийства... На самоубийствах он невольно задержался — они всегда задевали его больше всего. Среди самоубийц обязательно попадались дети, подростки. Что происходило с этими мальчиками и девочками, если петля, прыжок с крыши дома, какая-нибудь отрава кажется им единственным выходом? Кого растим, если они так легко лезут в петлю из-за несчастной любви, из-за двойки по математике, из-за родительской взбучки... Что происходит? В каком мире, напряженном, опасном, нервном, взвинченном живут эти дети, если собственная смерть кажется им облегчением? А ведь идут на самоубийство не только из-за любви, но и из-за штанов, магнитофона или видика, который хочется иметь, но который стоит слишком дорого... Что же произошло с мальчиками и девочками, если жизнь, звезды, вселенная, оказывается, ничего не стоят по сравнению с синими штанами с золотой нашлепкой на ягодице?

Будь его воля, Пафнутьев забросил бы все свои кровавые расследования и занялся бы одними самоубийцами. И тогда виновными, а он бы их обязательно нашел, выявил, узнал, оказались бы люди весьма благопристойные, обеспеченные и образованные. Почему-то считается, что человек сам доходит до какого-то предела в своей жизни, сам принимает решение и сам осуществляет его... Нет, это не так. Виновные есть. Может быть, не просто их посадить за решетку, дать приличный срок, но хотя бы назвать их, хотя бы имя их произнести вслух и публично... Воинствующее, убежденное, спесивое равнодушие — вот диагноз, который неизменно ставил Пафнутьев, когда ему по долгу службы или по собственной воле удавалось узнать хоть какие-нибудь подробности самоубийств...

— Жаль, очень жаль, — пробормотал он и пробежал сводку еще раз. — Семнадцать угонов, — произнес он вслух, увидев входящего в кабинет Анцыферова. — А вчера было двадцать восемь. Итого — сорок пять машин угнано за два дня. А найдено три. Да и те шалуны сами бросили. Покатались и бросили.

— Не переживай, — Анцыферов беззаботно махнул рукой, присаживаясь к столу Пафнутьева. — Некоторым машины и не нужны, для них угон — это избавление. У других машины куплены на взятки, этих не жалко... На заработанные деньги машину не купишь, по цене она нынче к двадцати миллионам рублей подбирается...

— Так, может быть, нам наладить службу угона? Чтобы облегчить людям жизнь?

— Не переживай, — повторил Анцыферов. — У тебя есть машина? Нет. Значит, не угонят. И успокойся. Я о другом хочу поговорить, если не возражаешь?

— Внимательно слушаю тебя, Леонард.

— Мы с тобой, Паша, люди служивые, — раздумчиво начал было Анцыферов, но Пафнутьев перебил его.

— Кого-то надо посадить? Выпустить? Привлечь? Упечь? Сей момент! — Пафнутьев потянулся к телефону.

— Остановись, Паша, — недовольно поморщился Анцыферов. — Пафнутьев своей дурашливостью сбил его с тона, а начать снова было нелегко. А кроме того, после столь бесцеремонно названных слов, на которые был готов Пафнутьев, действительно обратиться с просьбой, тоже вроде бы некстати. — Ты посиди, Паша, спокойно, дай мне сказать... А потом будешь петь, плясать... Что там тебе еще захочется... Куражиться, дурачиться, валять дурака... Ты можешь помолчать?

— Говори, Леонард. Прости великодушно. Я не знал, что этот разговор для тебя так важен и что душа твоя прямо трепещет от дурных предчувствий. Говори.

Анцыферов помолчал, гася в себе раздражение, посмотрел в окно, по которому с тихим, почти неслышным звоном били мелкие холодные капли осеннего дождя и, наконец, пересилив себя, смог заговорить.