Уезжать из района не хотелось, и я решил сходить к бабушке в сад. Я перешёл Октябрьский проспект, свернул на дорожку вдоль заводской стены. Стена закончилась, показалась однополосная железная дорога. Двухэтажные деревянные дома расселили, и они стояли раскрытые, без стёкол, вспомнилось, что в окне одного из них год за годом сидела большая чёрная собака. Ворота в сады были открыты. Никто не попался мне навстречу, только кое-где за заборами поливали. С дорожки была видна речка, поле, переходящее в кусты, ступени леса на горизонте, синее небо позволило себе широкую жёлтую вечернюю полосу. Говнотечка, прибавил я. У чьей-то калитки я вспомнил цветы золотых шаров, ради смеха и благодаря Олиному экзамену по ботанике называемые «рудбекия». Сначала появился домик бабушкиной соседки, и тут же выскочило имя – Люба, Любаша, это если переговариваться с ней через забор: Любаша, идёт ли вода у тебя? Наконец я дошёл до бабушкиного сада. Его тогда скоропостижно продали, вместе с высаженной в парник рассадой. Более яркой метафоры бабушкиной смерти невозможно было представить: новый хозяин спилил яблони, вырвал, как будто по завету деда Якова, цветы и засадил всё картошкой, в домике заколотил окна – кажется, просто из вредности. Сад стоял облысевший, ослепший, наполненный тщательно окученной дурой-картошкой, мне было неловко смотреть на него, как неловко остановиться над мёртвой птицей на тротуаре. Я прошёл дальше вдоль забора и увидел бабушкины вишни. Они выжили, вероятно, потому, что загораживали участок от прохожих – низкие, северные, с кислыми, мелкими, но яркими ягодами. Я погладил вишню так, как, казалось мне, бабушка могла бы, сорвал ягоду и не удержался от мысли, пусть и слишком сентиментальной, что это последнее бабушкино угощение, вспомнилось, что Оля в память о них о всех стала врачом, внутри загорчило, подступили слёзы. Я положил ягоду в рот и стал подниматься, не оборачиваясь. Косточку я не выплюнул, а спрятал в карман, чтобы потом, дома, убрать в шкатулку. На середине холма я, подхватывая дыхание, остановился, посмотрел вдаль, за сады, жираф.

– Ротик у этой Риммы как куриная жопа, а всё равно губы накрасила, – говорит бабушка. Я смеюсь и переспрашиваю несколько раз: какой ротик? почему куриная? Ну сморщенный, как у курицы жопа. И показывает: вот такой. Покажи ещё раз!

Бабушка знала, что я смеюсь над жопой, и поэтому под настроение её употребляла, сама над ней смеялась, а отсмеявшись, говорила, чтобы я маме не рассказывал.

– Жанна юбку какую короткую натянула, – прицеливалась бабушка. И стреляла: – Сейчас голубь в жопу залетит.

– У Вериного подъезда лавку сломали. Наверное, Вера своей жопой и проломила.

Жопа у Веры огромная, как арбуз, а у соседки Лены маленькая, сухонькая жопка, за всю жизнь так и не отрастила Лена – ни жопы, ни мужа, зато свёклы посмотри сколько тащит с огорода. Мы хохотали.

– Вот Тамара всякий раз как встанет с лавки, так и стоит по полчаса – халат в жопе (смеётся), рецепты пересказывает, как она огурчики малосолит. Так и хочется сказать ей: Тамара, ну высунь ты халат из жопы (хохочет), ты не кормишь, что ли, жопу свою (едва понятно) огурчиками (до слёз). Только маме уж не говори.

Маме я не говорил.

Но бабушка смеяться, в общем-то, боялась. Особенно в первой половине дня. Утром насмеёшься, вечером наплачешься, говорила она. Бабушка чувствовала, что в этом заключается закон жизни: смех обернётся слезами, счастье переломится, колено перестанет сгибаться. Бабушка часто вспоминала, как она девочкой шла в белом платьице по берегу Азовского моря, и на руке у неё были часики, которые подруга дала ей даже не поносить, а попробовать, на десять минут: когда стрелочка будет вот тут, отдашь. Как только застегнули ремешок, бабушкина рука сразу стала кокетничать, туда-сюда, часики замигали на солнце. И из-за этих часиков бабушке, как бывает с детьми, захотелось быть совсем другой – взрослой, интересной, загадочной. И почему-то ей пришло в голову хромать. То ли она прочла в книге, то ли видела в кино, но лёгкая хромота (одна нога будто не гнётся) казалась ей красивой: тоненькая девушка в белом платьице идёт вдоль моря с часиками на руке и хромает, стрелочка раз, раз, ножка раз, раз, один след на песке глубже другого. И девушка смотрит в море, как будто вспоминает что-то, и всякому, кто видит её сейчас на берегу (хоть никто и не смотрел), понятно, что эта красивая белой красотой девушка уже успела обо что-то споткнуться в жизни. Ну ещё и длинные кудрявые волосы, ну ветер, ну треплет, как не трепать на берегу моря, о войне ещё никто не знает, тридцать шестой год, ах. И бабушке было весело и интересно притворяться хромой все восемь оставшихся минут, и потом ещё пять минут выпросила. Стрелочка, если приложить к уху, щекотно тикала. И вот, иронизировала бабушка, теперь еле таскаю ногу. Море осталось в рыбацкой деревне, кудри распрямились, волосы побелели, артритное колено перечёркнуто йодом, за жизнь было трое наручных часов, но больше всех бабушка скучает по таким овальненьким, с римскими чёрными циферками, «Чайка» (оставила в поезде). Вот теперь всё бы сделала, чтобы нога не болела, подводила бабушка итог.

А делала бабушка многое: в шкафу под окном (защищённое от солнца прохладное место) настаивается тёмная спиртовая растирка с красиво утонувшими цветами одуванчика, даже в ноябре – жёлтые, сохранившие лето. Помогают верхние листья молодой капусты, лопух, подорожник, сеточка, сделанная йодом. Растереть, приложить, замотать шарфом и надеяться: хоть бы полегчало. От хромой Галины Андреевны пришёл новый рецепт – помогает яд живой пчелы. Нужно поймать её и заставить укусить в колено. Мы идём в сад, расставляем на крыльце сахарные ловушки в блюдечках. У соседа Васи улей, и пчёлы летят от него весело, а нам как раз нужна весёлая, счастливая, летящая куда-то на пионы пчела. Мы, наверное, включаем приёмник, он хрипит песнями (из которых я помню только одну, но она тут ни к чему), передаёт московское (а какое ещё?) время. Мы поливаем, наверное, помидоры (две грядочки ловят солнце там, где заканчивается тень белого налива), собираем зелёный лук. Проверяем ловушку: пчела сидит на сахаре. Бабушка подхватывает её спичечным коробком, разматывает шарф с будто бы простуженного колена, переворачивает на него коробок и ждёт. Пчела не кусает. «Кусай же, стерва!» – приказывает бабушка, я смеюсь, пчела кусает, бабушка вскрикивает, надеется. Так нужно делать 15 раз, но на третий начинается раздражение, колено чешется. И у меня чешется, жалуется Галина Андреевна, но я на тряпочку пописаю, приложу – и проходит. А то я думаю, откуда ссаками тянет, говорит мне бабушка дома, хохочет, на тряпочку не писает.

А потом бабушка поднималась розовой намыленной глыбой (мне не больше десяти лет, апрель) из ванны и поскользнулась, выплеснула воду на пол, ударилась правой рукой о бортик. Ушиб, сказал толстый такой, краснолицый хирург, со стула даже не встаёт, всё подойдите и покажите, жопа, наверное, в стуле застряла, смеёмся. Ну ушиб и ушиб, а на третий день всё болит, и рука распухает. Послали на рентген – перелом. Бабушка повесила в косынку (разноцветные маргаритки на бежевом) два килограмма гипса и не могла опираться на палку, а если с молоком и хлебом из магазина, то и волосы не могла поправить, и они вываливались из-под берета, и бабушка шла разломленная, ударенная в сердцевину. Тогда я стал дополнительной полностью здоровой бабушкиной конечностью. Зажги спичку, открой банку, сними крышечку с чайника, почисть картошку. В конце месяца бабушка решилась попросить меня постричь ей ногти. Я испугался и заупрямился, но бабушка сказала: «А как же мы стригли тебе маленькому?» И действительно. Так я рассмотрел и запомнил бабушкины подробности: приплюснутые сухие пальцы ног, шершавая основательная пятка, красноватые масляные пальцы рук – ногти падали на газету «Труд». В конце мая (две недели до снятия гипса) мы пошли собирать коровьи лепёшки в поле за автобусной остановкой, чтобы потом удобрить помидорные грядки. Вдалеке стояли грустные коровы, шевелили хвостами, а бабушка показывала направление. Я совком поднимал лепёшку и складывал в ведро под крышку. «Ну может, хоть под кабачки бросим, а то в прошлом году были просто слёзы, а не кабачки. Только у Али такие уродились огромные, как будто она под них каждое утро сама срала», – сказала бабушка, сделав ставку на «срала», и не прогадала: мы смеялись всю дорогу домой, бабушка, скажи ещё раз, над полем скопилось розовое небо. В июне бабушка поручила вытащить из шкафов все пальто, чтобы просушить на балконе. Я повесил три удивлённых летом пальто на бельевую верёвку, комната погрузилась в сумрак, и мы целый день провели в тени: загадочно лежала бабушка на диване, тихо, под стать темноте, рассказывала, как их сосед по Парижской Коммуне, старый татарин с именем-автобусом Рафик, выскочил на улицу и кричит: «Ура! В космос полетел татарин!» Я не понял, а бабушка пояснила: перепутал Гагарин и татарин, мы смеёмся, пальто раскачиваются худыми силуэтами. В середине июня сняли гипс.