* * *

Через седмицу к Нэду пришла стряпуха. За руку она тащила зареванную Светлу, у которой даже тряпицы в волосах обвисли скорбно и печально.

— Глава, что хочешь со мной делай, но дуру эту забирай, — с порога кинулась Матрела. — Ни к чему не пригодная девка. Воды скажешь принести — так будто за Встрешником посылать. С утра попросишь — дай Хранители, к вечеру притащится. С пустым ведром. И так во всем. Только отвернешься, а ее уж след простыл.

— И куда же ты бегаешь, отчего не трудишься? — вкрадчиво спросил Нэд. — С чего взяла, будто хлеб свой задаром есть будешь?

Девка потерла щеку, на которой цвел переливчатый синяк, и ответствовала:

— Ну что вода, родненький? Принесет ее кто-нибудь. Вон сколько народу тут. А свет мой ясный без догляда в каземате сидит. Не понятно, в чем жизнь-то теплится.

— Чего?! — вызверился воевода. — Ты опять, вместо того чтоб работать, за Донатосом бегаешь?

— Бегает, окаянная, словно привязанная, — сурово поджала губы стряпуха. — Только в подземелье ее найти и можно — возле покойницкой или мертвецкой. Старая я, Глава, по нижним ярусам как коза скакать. А девки мои боятся туда ходить, эту же кудлатую наверх и калачом не выманишь. Да еще норовит с кухни что-нибудь стянуть. То хлеба, то меда, то горшок со щами… Сил моих больше нет!

Нэд нахмурился и грозно спросил у виновато насупившейся Светлы:

— Ты почто снедь таскаешь?

— Я же не себе, — всхлипнула девушка, — я ж свету моему ясному! Ведь прозрачный совсем стал, ничего не ест! Как сосулька на солнышке тает!

Глава, приметив синяки на руках и лице девки, устало спросил:

— Это свет ясный тебя этак приласкал? — и кивнул на кровоподтеки.

— Что ты, родненький, что ты! Как же он на меня руку-то поднимет? Я ж судьба его. Ну, заденет по неловкости, так я зла в сердце не храню.

Воевода устало вздохнул и ответил:

— То-то и оно. Матрела, следи за девкой, а то ведь не доживет до зимы, забьет он ее. А ты, — смотритель повернулся к блаженной, — допросилась-таки. Говорил — работать не будешь, отправлю твоего ненаглядного на выселки? Я слово держу. Завтра же духу его в Цитадели не будет. Покуда не увижу, что ты за ум взялась. Иди отсюда.

Несчастная выбежала, захлебываясь слезами от ужаса предстоящей разлуки. Следом вышла и Матрела, на круглом добром лице которой отразилось жалостливое понимание

* * *

"Тык-дык, тык-дык, тык-дык…" — Тамир уже всей душой ненавидел этот размеренный звук. Увы. Ничего другого в последние дни слышать ему не доводилось. Он бы и рад, но копыта усталого жеребца извлекали из окаменевшей от засухи дороги только эти заунывные глухие "тык" и "дык".

Раскаленный воздух обжигал затылок и плечи, во рту пересохло. Несколько раз он прикладывался к баклаге, но нагревшаяся вода не утоляла жажды. Он плескал на темя, умывал лицо, чтобы пот не разъедал глаза, и ехал дальше.

На небе ни облачка… Рубаха уже давно снята в глупой надежде, что горячий ветер обдует изнывающее от жары тело, и станет полегче. Как бы не так! Даже сейчас, когда солнце уже катилось к горизонту, от земли по-прежнему пыхало жаром.

Тракт вился меж пожухлых лугов, но впереди уже виднелся лесок. Слава Хранителям, тень! В старину, когда такая жара стояла, обозы и странники только по ночам в путь пускались. Ныне же — терпи и не ропщи.

Заветная опушка приближалась, и даже уставший Ярко припустил резвее, позвякивая сбруей. И ему в прохладу хочется.

Через пол-оборота обережник расседлал скакуна, вытер тяжело вздымающиеся бока жеребца холстиной, обнял за шею и погладил по усталой морде:

— Замаялся, да?

Конь фыркнул.

— Ну, идем, идем, ручей где-то рядом совсем.

Брести им и впрямь пришлось недалеко. Ручеек оказался тоненьким, мелким — лишь напиться. Даже лечь в него, чтобы хоть немного омыться, и то не получилось бы. Кое-как Тамир обтерся сырой тряпицей, выполоскал задубевшие от соли рубаху и порты, а потом надел их, как были — сырыми. Благодать!

Ночлег обустраивал уже в подкравшихся сумерках. Наломал лапника, приготовил нехитрое ложе, застелил ветки войлоком. Развел костер, обнёс место стоянки обережным кругом, стреножил и привязал коня. Похлебка весело булькала на огне, пахло луком и мясом, по телу разливалась благодатная истома. Привалившись спиной к переметным сумам, странник устало прикрыл глаза. Три последние седмицы высосали все силы. Ныне даже не верилось, что все закончилось, и он возвращается в Цитадель.

…По приезде из родного города, Нэд отправил Тамира в Тихвень. Упырь разодрал там обережника, обескровил, паскуда, сторожевую тройку. Вот и пришлось выучу Донатоса спешно ехать в городишко, принимать требы и ждать, пока Нэд пришлет нового колдуна. По чести сказать, Тамир недоумевал, почему его самого не оставят в Хранителями забытом Тихвене, но, видать, Глава отмерил ему мотаться по дорогам.

Донатос на прощанье сказал:

— Ты, как был дурак-дураком, так и остался. Отпускать-то боязно. Поди, в первую же ночь обглодают где-нибудь в овраге.

Молодому обережнику стало смешно. Наставник брюзжал скорее по привычке, чем со зла. Однако теперь уже не казалось странным, что тот, кого Тамир ненавидел первые годы обучения, нынче стал ближе отца. И потому выуч успокоил креффа:

— Не обглодают.

— Да уж надеюсь. Езжай. И гляди, чтоб по уму все. Не то шкуру спущу.

Послушник кивнул, а Донатос продолжил:

— Сторожевиком быть — труд неблагодарный. Хранителей моли, чтобы не оставили тебя в этом Тихвене. Как сменят, сразу назад езжай. Ты здесь нужнее. А по пути жальники проверь, какие встретятся, а то отожрешься, опять рожа станет больше лохани.

Тамир усмехнулся, пропуская мимо ушей слова наставника про тяжкую долю сторожевиков. А зря. Жизнь показала, что крефф снова был прав. Тихвень оказался городишком далеким и многолюдным. Возле него аж четыре жальника насчитывалось. Да еще деревень и весей, заимок и хуторов по окрестностям столько, что в пору крылья себе отращивать, как у сороки, дабы поспеть везде.

Едва не каждый день прилетала вестница — то покойник где встанет, не пойми с чего, то помрет кто. Всеми днями колдун носился от веси к веси. На заду уже мозоль седлом натер, руки все изрезал, язык на наговорах отболтал, пальцы стер, наузы плетя.

Вот тогда-то и вспомнились слова Донатоса. Сладкой патокой ученье в Цитадели теперь казалось, а наставник — мамкой ласковой. Всего и дела у послушников — урок твердить да старших слушать. Ни забот тебе, ни хлопот. Ныне же только успевай оборачиваться. Иной раз вернешься в тройку, а там уж новая сорока. Переоденешься, лошадь переменишь, кусок в зубы схватишь, да и обратно.

А еще жара эта.

От нее, казалось, даже Ходящие одурели. Каждую ночь под стенами посада выли и рычали волколаки. Ратоборец едва успевал отыскивать лежки и вырезать Стаи. Замаялся. Одни глаза остались. Хвала Хранителям, что пожары еще нигде не вспыхнули. По правде, не три обережника такому городу нужны, а шестеро-семеро, вот только где набраться их…