Мы рванули вверх по автостраде Тихоокеанского побережья под желтоватой полной луной. Нас окружала насыщенная сочными красками ночь; воздух был теплым, как дыхание. Ветер растрепал волосы Шарлен — впервые они не были ни уложены, ни закреплены лаком. Она ерзала на сиденье, прищелкивая пальцами в такт «My Boyfriend's Back»,[267]которую крутили по одному из каналов радио. Принялась подпевать, нарочито-возбуждающе нацеливая слова в меня, пока я не рассмеялся. Неожиданно для себя, я поцеловал ее, на полной скорости пролетая перекресток, на светофоре как раз загорелся красный, такой же яркий, как ее губы.

Мы неслись к Малибу, и я спросил ее о последнем их с Деннисом разговоре.

— Не волнуйся, — ответила она. — Я прикинулась больной. Сказала, что у меня грипп. Он думает, я теперь неделю с постели не встану, — заиграла «Da Doo Ron Ron» группы «Crystals», и она прибавила звук.

— Конечно, он уверен, что это психосоматика.[268]

Он все, чем я болею, считает психосоматикой. Но… ведь на самом деле не имеет значения, что он там себе думает, правда?

— Уже нет.

Она стала подпевать «Crystals» — слишком самозабвенно, но разве можно было ее винить?

— Слушай, а что там такое с этими вашими собаками, а? — спросил я.

— В смысле?

— Ну, это я псих или они вообще не лают?

Она подняла на меня пустой взгляд:

— Конечно, не лают. Как им лаять? Попробуй погавкай, если голосовые связки перерезаны.

— Что?!

— Угу, он сделал это лет шесть назад, — она опять стала смотреть перед собой. Кроме собак, ее тревожило что-то еще. — Они все время лаяли. Вообще-то сначала собак было три. Чак, Бадди и Джин. Джин был хуже всех. Скулил не переставая. Все время. Сам знаешь, во что нервы превращаются, когда несколько дней сидишь на колесах. Денниса его скулеж даже в подвале преследовал. Ну, в общем, Большой Уилли попытался прооперировать Джина, но только изувечил его. Повредил ему дыхательное горло или что-то такое. Просто ужас. Мне все было видно из окна. Он умирал очень долго. Бродил, шатаясь, по всему газону, оставляя за собой кровавый след.

— Ой, хватит, а? Не хочу я об этом слушать. Я животных люблю.

— Ты сам спросил, — от ее восторга и следа не осталось; она нахмурилась, вытащила сигарету.

— Что случилось?

— Ничего. Просто я не собираюсь дергаться из-за этого весь уикенд.

— Из-за чего?

Она вздохнула:

— Да тот парень, который обработал Бадди и Чака. Охранник. Дегенерат, извращенец, ненавижу его. Он как-то пытался установить у меня в спальне скрытую камеру, — она выдохнула дым. — Завтра он придет кормить собак. И если меня не будет… Блин. Я и не подумала про этих чертовых собак.

— Шарлен, это все неважно. Ты уже свободна. Тебя уже не остановить. Никто ничего не может сделать. Ты же не беглый каторжник, Боже упаси. Не пустят же по твоему следу ищеек.

— Да, знаю, — она попыталась улыбнуться. — Просто все это как-то непривычно, вот и все. Я хочу сказать, это самое большое мое достижение в жизни, — она взяла меня за руку.

— Понимаю.

— Я рада, что оказалась не одна, — сказала она. — Думаю, одна я не смогла бы так поступить.

Я положил руку ей на плечи, ее пушистые волосы касались моей щеки.

На подъезде к туннелю в Санта-Монике, где автострада переходила в скоростную трассу, я спросил:

— Ты ведь знаешь, что там дальше? Хочешь, объедем ее?

Я почувствовал, как она напряглась. Честно говоря, я не очень понимал этот ее страх перед скоростными трассами. Он был каким-то нелогичным — казалось, само слово пугало ее больше, чем что-либо еще. На автостраде Тихоокеанского побережья движение было таким же быстрым и намного более опасным.

Она сжала мою руку. Ладонь ее была холодной.

— Нет, едем вперед, — произнесла она, когда мы проезжали последний поворот. — Все нормально. Пока ты за рулем — нормально.

Мы с ревом пронеслись по туннелю, мягко вписались в поток. Она разжала стиснутые на моей руке пальцы, расслабилась, и мы помчались дальше сквозь успокаивающую ночь.

Когда мы пролетели поворот на автостраду Сан-Диего, она стянула наконец обручальное кольцо. Подержала в руке, словно взвешивала. Потом открыла окно машины.

Не надо было. Этот безвкусный камушек тянул по меньшей мере на триста штук. Но прежде чем я успел хоть слово сказать, она уронила кольцо в свою сумочку, словно это была залежавшаяся упаковка освежающих леденцов «Сертс».

Долгое время после этого казалось, что прошлое осталось далеко-далеко позади, словно оно было мерзким городишком, который остался в нескольких милях позади, и мы точно знали, что никогда туда не вернемся. Были только мы двое, здесь и сейчас, мы неслись сквозь нынешнюю теплую, сексуальную ночь, радио играло «Eight Miles High»,[269]а потом «Don't Worry, Baby»,[270]«You Can't Catch Me»,[271]«No Particular Place to Go».[272]

Потом мы съехали на городские улочки, и тут уже мое прошлое поднялось нежитью из гробов. Хилл. Палос-Вердес, подсвеченный огнями, словно свечками на могильных плитах на кладбище неудавшихся странствий. Бут-Хилл был полон призраков: давние свидания, заживо погребенные на кухоньках ранчо; старые враги в своих логовах, забальзамированные бутылками виски «Катти Сарк».[273]

Призрак руководителя скаутов с трубкой — дух моего отца, все еще скитающийся по этим оврагам, время от времени выкрикивал: «Вал-да-ри-и, вал- да-ра-а…» Ходячие трупы по-прежнему гогочут за игрой в канасту в гостиных пятидесятых годов. Конечно, для меня здесь была лишь гробница, кладбище воспоминаний. Очень скоро мы свернули направо, к южным кварталам Палос-Вердеса и свернули на подъем, ведущий к саркофагу из стекла и красного дерева под номером 914 на Конкерор-драйв.

Сразу же начались проблемы. Мне не удалось отпереть дверь своим ключом.

— Блин, она замки сменила.

Мы пробрались через кустарник с подсветкой к двери в кухню. Когда я разбил кухонное окно, загавкали все соседские собаки.