— Вам туда, — сказал мне бармен и отодвинул занавес в сторону, для чего медленно прошел из одного конца помещения в другой, таща его за собой.

За занавесом обнаружилась больничная палата с оштукатуренными белыми стенами и железными кроватями с облупившейся краской. Они выстроились вдоль стен и были застелены чистыми гладкими простынями, туго натянутыми и аккуратно подоткнутыми под матрасы. Комната казалась какой-то незаконченной, и я не сразу поняла почему. В ней не было задней стены. Вместо нее с потолка до пола висело огромное полупрозрачное полотнище, сквозь которое тускло-желтым пятном просвечивало полуденное солнце. Ветерок, дувший снаружи, чуть приподнимал край этого полотнища, оно шевелилось, шуршало и потрескивало.

— Подождите здесь, — сказал бармен и отпер еще одну дверь в противоположном конце комнаты.

Мне было слышно, как он куда-то спускается по лестнице, потом все стихло.

Вентилятор у меня над головой не работал. С одной его лопасти свисала паутина с дохлой мухой. Я подошла к полотнищу, заменявшему стену, и приподняла его край. Мне казалось, что мои шаги гулко разносятся по всему дому, хотя я очень старалась ступать тихо и даже слегка приволакивала ноги. Мне казалось, что бармен ушел бог знает как давно. Чтобы отвлечься от этой мысли, я попыталась вспомнить, что делала в тот день, когда умер мой дед, и как вообще сумела попасть в эту комнату, где все и произошло. Она выглядела совершенно не так, как я себе представляла, и нисколько не походила на палаты онкологического отделения у нас в столице, выкрашенные веселой желтой краской. Я пыталась вспомнить, как звучал голос деда, когда я в последний раз с ним разговаривала, как выглядела его рука, протягивавшая мне мой чемодан. Все это, возможно, вовсе и не было нашим с ним прощанием, просто моя память заместила этими воспоминаниями то, как мы с ним расстались на самом деле.

Что-то знакомое было для меня и в этой больнице, и в деревне. Некое всепоглощающее чувство печали заползало в мою душу. Я уже не впервые узнавала эту печаль, похожую на некую музыкальную фразу, но не в силах была дать ей название. Не знаю, долго ли я простояла там, прежде чем вспомнила о том бессмертном человеке. А когда все-таки вспомнила, то сразу поняла: именно его, а вовсе не меня мой дед поехал сюда искать. Еще я подумала: неужели все наши старательные усилия скрыть его болезнь от бабушки и мамы были посвящены той тайной цели? Тому, чтобы дед мог перед смертью спокойно отправиться на поиски этого бессмертного человека? Жара вдруг показалась мне совершенно невыносимой, ноги стали ватными, и я осторожно присела на краешек кровати.

Вскоре вновь появился бармен, неся под мышкой бледно-голубой пластиковый пакет. Я тупо смотрела, как он запирает вход на лестницу. Когда он подошел ко мне, стало видно, что вся его здоровая рука от холода покрылась пупырышками.

— Вот этот? — спросил Боян, показывая пакет, скрепленный степлером.

— Не знаю.

Я встала, а он перевернул пакет и прочитал имя, написанное на наклейке:

— Стефанович?

— Да.

Я взяла у него пакет, но он оказался таким холодным, что я невольно его выронила. Да и ручка на нем оказалась порванной. Бармен нагнулся, поднял пакет и снова протянул мне. Я его не взяла, просто открыла свой рюкзак, а он свернул пакет пополам и сунул его внутрь.

Боян молча смотрел, как я застегиваю молнию на рюкзаке, потом вдруг сказал:

— Я знаю только, что он потерял сознание прямо на улице.

— Где это случилось?

— Рядом с моим баром. Дня через два после того, как в больницу тех мальчишек доставили. Но еще до их смерти.

— Разве в больнице никого не было? Хотя бы медсестер? Неужели они не могли ему помочь?

Бармен покачал головой.

— Нет, прибежали-то они быстро, но сперва решили, что он пьяный. А я сказал им, что нет, не пьяный, одну только воду заказал.

— Воду? Он был один?

Боян вытер со лба крупные капли пота.

— Не помню, пожалуй, один.

— Он ведь был очень высокий, в очках, в шляпе и пальто. Неужели вы совсем не помните, сидел ли с ним за столиком еще кто-то?

— Нет, не помню.

— Может, вы его просто не заметили? Такой молодой мужчина?

Он покачал головой, а я продолжала настаивать:

— Они еще могли о чем-то спорить, не помните?

— Да какой молодой мужчина! В наших трущобах одни ветераны живут. Как вы думаете, чем они целый день занимаются?

Внизу, в морозильной камере морга, что-то сдвинулось и упало с глухим стуком.

— Послушайте, здесь тогда было полно людей, которых я совершенно не знаю: медсестры, два врача, те люди, что раненых мальчишек в поле нашли и сюда принесли, — сказал бармен. — Да я с конца войны не видел тут столько людей сразу. В баре у меня в тот день чуть ли не вся деревня собралась. Так что я помню только, как этот старик прямо на улице потерял сознание. Его самого я почти не представляю и уж точно не знаю, с кем он разговаривал. Но на вашем месте, доктор, я бы не стал ходить тут по домам да расспрашивать, не видел ли его кто, — прибавил он осторожно. — Говор-то у вас не здешний.

Я кивнула и вскинула рюкзак на плечо.

— Вы хотя бы расписку какую-нибудь оставили, — сказал Боян, озираясь в поисках листка бумаги.

Никаких официальных формуляров тут не имелось, он просто перевернул обратной стороной рецепт на физиологический раствор и сунул мне ручку. Он внимательно смотрел, как я расписываюсь: «Наталия Стефанович». Я делала это нарочито медленно, надеясь, что бармен как-то свяжет две фамилии: мою и покойного. По его глазам я поняла, что он давно уже сделал соответствующие выводы.

Гавран Гайле

Каждый воскресный полдень, даже когда война была в самом разгаре, старые, лучшие врачи столицы собирались во внутреннем дворике ресторана Баневича, что в Старом городе, — покурить, немного выпить, поделиться воспоминаниями. Они рассказывали друг другу о наиболее интересных и удивительных случаях из своей практики и не упускали возможности похвалить коллегу за точно поставленный диагноз и находчивость. Традиция этих обедов и долгих застольных бесед оставалась неизменной почти шестьдесят лет.

В основном эти врачи были профессорами университета и деканами факультетов — нефрологи и кардиологи, онкологи и хирурги-ортопеды. Некий вечно сменяющийся парад пенсионеров, личные достижения которых в области медицины, даже весьма давние, по-прежнему высоко котировались и находили постоянное применение. Они, разумеется, уже наизусть знали те истории, которые могут рассказать их старинные коллеги и друзья, но за ореховой ракией и жаренным на решетке мясом с теплым хлебом, красным перцем и чесноком вновь и вновь с удовольствием вспоминали об особо сложных случаях и о пациентах, которых им удалось спасти. Эти их успехи давно уже прошли проверку временем, но, к сожалению, остались в прошлом, так что теперь воспринимались как нечто удивительное лишь благодаря тому, что о них говорили вслух.