Брат Вильям Рубрукский всегда утверждал, что он простой миссионер; но встречали его как посла, а сам он проявил незаурядные качества разведчика. Он понимал, что у сезонных миграций монголов есть научная основа и что именно с ними связано их военное могущество. «Каждый командир, — пишет он, — в зависимости от того, сколько людей в его подчинении, знает границы своих пастбищных земель, знает, где пасти стада летом и зимой, весной и осенью»[315].

Вильям не упускает ничего полезного или любопытного. Но у него есть и вообще характерный для монахов-миссионеров интерес к местной культуре. Его наблюдения многие столетия оставались непревзойденными. И сегодня в монгольской юрте можно увидеть тот же общий план, то же расположение вещей и мебели, те же социальное пространство и образ жизни, какие описывал Вильям[316].

Основанием юрты служит обруч из переплетенных ветвей, «опора стен тоже из ветвей, сходящихся вверху к другому, меньшему обручу, из которого выходит наружу труба типа каминной». Стены покрыты белым войлоком, выбеленным мелом или зачерненным; «и верхнюю часть стен украшают разными красивыми рисунками». Лоскутное одеяло у входа покрыто изображениями птиц, зверей и деревьев.

Внутри вся обстановка такая же, как и сегодня.

У каждой жены хозяина дома — своя юрта. Постель хозяина располагается напротив входа, у северной стены. В противоположность китайским правилам почтительности женщины сидят с восточной стороны, а мужчины справа от хозяина. Онгходд — войлочные изображения предков — расставляются вдоль стен над головами хозяина и хозяйки, и между ними помещается образ духа-хранителя; другие изображения, украшенные выменем коровы и кобылы, висят соответственно над головами мужчин и женщин. Вся семья собирается в юрте той жены, которую хозяин выбрал на ночь; здесь пьют, совершив предварительно возлияния предкам. «Я бы все для вас нарисовал, — уверяет Вильям читателей, — да не умею»; тем не менее его словесные описания очень точны и позволяют все наглядно представить[319].

Вильям живо изображает местность — такую ровную, что одна женщина может управлять тридцатью кибитками, связанными веревками. «Нигде, — пишет Вильям, — у них нет постоянного города», а о «городе, который придет», то есть о небесном Иерусалиме, — «они вообще не знают».

Он описывает рацион, отражающий экологию степей. Хотя у монголов много разновидностей скота, лошадь — главный партнер в их экосистеме; для них она была почти так же важна, как американский бизон для жизни человека на Великих Равнинах. Основная пища летом — кобылье молоко. Внутренности и мясо лошадей, умерших естественной смертью или переживших свою полезность, давали вяленое мясо и колбасы на зиму. «Очень хорошую обувь» делают из «задней части лошадиной шкуры». Пьют, по примеру склонной к пьянству элиты, перебродившее кобылье молоко, что сопровождается обрядами: возлияниями онгходду и по всем четырем сторонам света, музыкальным сопровождением, соревнованием в количестве выпитого, которое заканчивается тем, что побежденного хватают за уши и сильно дергают, «заставляя извергнуть содержимое желудка, а сами в это время хлопают в ладоши и танцуют вокруг него»[320].

Вильям рассказывает о жизни ханского двора и подробно передает свои беседы с постоянно пьяным Монгкой, внуком Чингисхана, — беседы, в которых, несмотря на хвастовство и самодовольство хана, раскрываются черты, которые сделали монголов его эпохи великим народом: терпимость, приспособляемость, уважение к традициям. «Мы, монголы, верим, — говорит Монгка, если Вильям правильно его понял, — есть лишь один Бог, в Ком мы живем и в Ком умираем, и к Нему всегда обращены наши сердца». Расставив руки, он добавил: «Но так же как Бог дал разные пальцы ладоням, так Он дал людям разную веру»[321].

Наступивший мир не изменил кочевого образа жизни монголов, но о терпимости завоевателей к другим культурам свидетельствуют слова хана Монгки — хан Хубилай говорил Марко Поло примерно то же самое. Поэтому монголы, сохраняя на родине традиционный уклад, в других странах готовы были частично усвоить иные привычки. Например, в Китае они переняли обычаи завоеванного общества. Когда один из его полководцев предложил уничтожить десять миллионов китайских подданных, Чингисхан не согласился и постановил взамен взять в виде налогов с этих десяти миллионов 500 тысяч унций серебра, 80 тысяч отрезов шелка и 400 тысяч мешков зерна. Знамя с хвостом яка, под которым сражался Чингисхан, его наследники заменили тенью китайского зонтика. Основатель империи передвигался верхом на лошади, а его внуку для переезда требовались четыре слона. Для его предков хорош был самый простой дом, а хан Хубилай выстроил в Шантунге дом наслаждений из позолоченного тростника.

Кое-кто из китайских подданных негодовал на чужеземные обычаи хана: на возлияния перебродившего кобыльего молока, которые он совершал перед богами, на варварские пиры с поеданием мяса в огромных количествах, на его приближенных, которых он отбирал вовсе не из конфуцианской элиты, точнее, вообще за пределами Китая. Марко Поло сообщает, что всем китайцам ненавистно правление великого хана, ибо он поставил над ними степняков, большинство которых мусульмане, китайцы же не могут этого вынести, поскольку считают себя рабами. Более того, великий хан не имеет титула правителя Китая, потому что захватил эту страну силой. Оттого, не доверяя людям, он поставил у власти жителей степи, сарацин и христиан, которые связаны с его двором и преданы ему лично, но не являются коренными китайцами.