— Алиби? Хм! Значит, подозревают, что ее сбросили.

Воображение у Эвы поистине безразмерное, она тут же представила ужасающую картину: некто здоровенный хватает Юлю, поднимает над головой. Та визжит, умоляет пощадить ее, а он стоит, глядя в пропасть. Потом переводит руки немного вперед и… Юля летит вниз. Вероятно, все это чушь.

— Да ну тебя! — отмахнулась Эва. — Зачем ее сбрасывать, кому?

— Конкурентку укокошить в модельном бизнесе — убедительная версия. У вас же все хотят быть первыми и никто — вторыми.

— Много ты понимаешь! Укокошить! Хм! Это же не комара прихлопнуть, а человека.

— Так положено: выдвинуть несколько версий, потом их проверять, чтобы исключить ложные, отыскав единственно правильную. Первые две классические: суицид и убийство. Затем ищут мотивы и определяют новые версии.

— А… — понимающе протянула Эва. — Какой ты умный.

— А то!

— И хвастливый.

— Ты глубоко заблуждаешься. Слушай, Эва… — Гриша остановился, взял ее за остренькие плечи и развернул к себе лицом. — Посидим в кафе? Недолго, а?

— Давай. Ой! У меня нет денег.

— Здрасьте, приехали! Это на Западе женщина платит за себя, а у нас — мужчина, если он мужчина, а не жлоб. Между прочим, я собираюсь тратить заработанные лично мною деньги, а не папины.

Гриша худой, высокий, с длинными ногами и руками, бесхозно болтающимися вдоль тела. У него большущая голова, стало быть, умная-преумная, кучерявые светлые волосы, голубые глаза навыкате, большущий рот. При всем при том он забавный и очень симпатичный. Еще щедрый. Закатил Гриша настоящий пир: мороженое, кофе-глясе, пицца! Развлекали себя болтовней, но в паузах, которые случаются, когда одна тема закончилась, а другая еще не началась, Эва задумывалась, отключившись от сиюминутного момента, что огорчило парня:

— Ты все время улетаешь, не интересно со мной?

— Что ты, Гриша! — встрепенулась Эва. — С тобой хорошо, уютно, как в коробочке, и надежно. Просто не могу забыть… она так странно лежала… прижавшись щекой к земле. И смотрела в мою сторону. Прямо на меня. До сих пор жутко… Гришка, ты не знаешь, как называют женщину — жену отчима?

— Понятия не имею. Тетка, наверное. Просто чужая тетка.

Жаль, время пронеслось, словно молния, мелькнувшая за кроной дерева, что и не разглядишь ее — так быстра, а все же осветившая на миг пустоту вокруг. Беспросветная пустота вернулась к Эве, когда она пришла домой. Отчим смотрел телек, его двадцатисемилетняя жена сидела с ногами в кресле в махровом халате, мазала руки кремом и даже не повернулась в сторону Эвы.

— Ты сегодня поздно, детка, — заметил Илья Романович.

— Да. — смутилась Эва. — Я участвовала в съемках, потом… потом… задержалась.

— Ужинать будешь? — послышалось обманчиво-нежное шипение из кресла.

А ведь верно подсказал Гришка — чужая… тетка, конечно, сильно сказано, жена отчима на одиннадцать лет старше, не столь уж это большая разница. Но чужая — точнее не придумаешь.

Молодую жену папы-отчима Эва старательно избегала, поэтому уходила, не позавтракав, а вернувшись, отказывалась от ужина. Людмила ничего такого, что могло бы ее уличить в подлости или жестокости, вроде бы не делала, но, ставя перед Эвой тарелку с едой, одним видом отбивала всякое желание проглотить хотя бы кусок. Ей всегда нужна ванная комната (их две), в которой находится Эва. Или ходит по дому, будто одна в нем. Или молчит… Это трудно объяснить, но от нее постоянно исходит поток отторжения, иной раз Эвелину обдает жаром стыда за чужое, по сути, непристойное поведение, хотя что она могла предъявить Людмиле? Что у той портится настроение при появлении Эвы? Что она не находит в себе сил смотреть в лицо приживалке, отводит глаза в сторону, словно боится обратить все живое в камень, как мифическая Медуза Горгона? В этом же духе можно набрать с десяток придирок, вроде бы несерьезных, при всем при том делающих жизнь невыносимой. Если бы можно было влетать в окно и вылетать обратно, Эва не появлялась бы в доме, поэтому она избрала тактику невидимки, стараясь не показываться даже за столом. К сожалению, без еды жить невозможно. Растягивая деньги, Эва покупала батон и ела его у себя. Сегодня повезло — Гришка накормил. Везет, когда Людмилы не бывает дома, тогда Эва открывает холодильник, берет понемногу (чтобы не было заметно) ото всех продуктов, что там лежат, по сути, ворует.

— Спасибо, я сыта, — бросила Эва, поднимаясь по лестнице в свою комнату и сказав на этот раз чистейшую правду.

Никогда Людмила не спросит: где поела и что конкретно? Ей неинтересно, собственно, это своего рода демонстрация с подтекстом: постарайся не забыть, что ты мне до лампочки на самом дальнем фонаре. Между тем Эва понимала, что жена отчима не обязана любить ее, а вот мама… О, мама участвует в гонках формулы амбиций, она сдвинулась на этой почве, ей все кажется: еще чуть-чуть, и успех гарантирован. А дочь — банальная помеха в однокомнатной съемной квартире, куда мать приводит мужиков, которые и должны поделиться с ней ее величеством удачей. Интересно, она сама знает, чего хочет, понимает, куда карабкается? Эве думается, одурманенная одержимостью, мама уже не различает ни желаний, ни целей, ее несет по инерции куда-то в незримую даль. Где нет и малюсенького местечка для Эвы.

* * *

Ника чувствовала себя мочалкой, которую долго крутили в руках, выжимая досуха. Голова трещала от происходящего маразма. То ли мир скоропостижно сходит с ума, то ли ее психика находится в опасном пограничном состоянии, когда все видится перевернутой картиной, но что-то точно не так. Из-за этой идиотки, спикировавшей вниз, всю группу мучили до позднего вечера. Допрашивали. Нет, не просто допрашивали, а вызывали комплекс вины: у вас нет алиби; вы хладнокровная натура; не каждая женщина будет снимать свежий труп (как будто протухший труп снимет каждая); вспомните, кто был с вами рядом на момент смерти… А Ника зашла в один из закоулков здания и спокойно выкурила сигаретку, сидя на корточках и глядя через стеклянную стену на туманный от смога город. Одну сигарету выкурила. Это семь минут приблизительно. Ника не курит, балуется иногда. Как назло туда никто не заходил! Собственно, она и выбрала это место потому, что там практически никого не бывает, какой-то дурацкий угол — нефункциональный, бессмысленный. И вдруг: вопль. Ника успела поднять глаза, мимо пролетело платье для съемок.

Ника рванула вниз. Зачем? На этот вопрос она не смогла ответить. Может быть, не выбери она профессию фотографа, из нее получился бы корреспондент, который спешит на место происшествия в первых рядах, не думая, зачем? Разумеется, был шок, когда увидела на асфальте распростертую Юльку, которая, ну никак не вписывалась в категорию самоубийц, ибо проблем у нее, девушки из высшего общества с куриным интеллектом, априори быть не может. А камера всегда с Никой…

— Алиби, алиби, алиби! — тихо негодовала Ника, выходя из офис-центра. — Вот прицепились! Как будто мы все хором столкнули ее!