Вот Толик привел ее домой к себе в первый раз – с мамой знакомиться. Она неловко жмется в прихожей, боится до ужаса знакомства этого. Вот выходит из кухни Светлана Ивановна – большая, толстая женщина в фартуке, с мокрыми руками, оглядывает ее с головы до ног сурово. Потом так же сурово вытирает руки о свой фартук, стягивает с пальца золотое кольцо и молча берет ее за руку, надевает это кольцо на ее средний палец. Инга в растерянности открывает рот, смотрит на свою руку… Кольцо и впрямь красивое, с большим изумрудом. Великовато чуть-чуть…

– Ничего, завтра снесешь в мастерскую, там переделают, – говорит обыденным голосом Светлана Ивановна. – Как тебя зовут, говоришь? Толик называл твое имя, да я запамятовала. Инга? Что ж, знатное имечко. Ну, заходи, Инга. Дочкой мне теперь будешь, что ж…

У нее сразу, она помнит, тогда весь страх как рукой сняло. Будто припечатала ее к дому этим кольцом Светлана Ивановна. Сразу за свою приняла. И она ее тоже. То есть приняла ее каждодневную заботу о себе как должное. Когда бы ни пришла – всегда перед ней тарелка с горячей едой оказывалась, всегда одежда была чистой и отглаженной. Когда Светлана Ивановна все это успевала – оставалось тайной для них с Толиком. Да они особо и не ломали головы над разгадкой этой тайны. Жили и жили себе на всем готовом. А Светлана Ивановна работала на двух работах – чего-то сторожить уходила «сутки через трое», чего-то мыла по утрам – подъезды какие-то. Дома – всегда чистота, в холодильнике – еда по кастрюлькам. И на Толикову сыновнюю любовь она вроде как и не претендовала – принимала их двоих целиком, как детей своих единоутробных. И никакой злобной ревности не выказывала. И тогда даже, когда Инга в приливах грустного настроения выпускала в ее сына холодные иголки своего нелюбого раздражения. Иногда ей и самой казалось, что пришпиливает она безжалостно этими иголками Толика к стене, как бабочку для коллекции. Наверное, обидно Светлане Ивановне было за сына? Да что там думать – наверняка обидно! Но, как говорится, ни словом, ни злым взглядом ни разу не ударила…

Или вот еще картинка… Тоже запомнилась, отложилась где-то в памяти. А сейчас выплыла, только странно как-то. Будто видит она себя со стороны, как в кино. Лежит в температурном гриппозном бреду, мечется головой по подушке. Тогда грипп какой-то страшный по городу гулял, и смертельные даже случаи были. И она вот тоже подхватила где-то. «Скорую» вызвали, забрать ее хотели, а Светлана Ивановна не дала. С врачами поскандалила – кричала, что мрут у них там в больницах люди от этого гриппа как мухи, никакого ухода за ними нет. И она, мол, ни за что своего ребенка им не отдаст. Сама выходит. И бумагу подпишет любую, если надо. Вот и сидела над ней неделю целую, не отходя ни днем ни ночью. Когда сама спала – непонятно. Инга помнит – как чуть в себя придет – сразу лицо тревожное Светланы Ивановны перед ней будто из тумана выплывает. Сидит, держит ее за руку, приговаривает что-то испуганно-ласковое. А от руки ее будто ручеек в тело больное бежит. И ручеек этот все сильнее, все теплее становится…

Вздохнув, Инга села на полке, поджала под себя ноги, уставилась в черное вагонное окно. Взглянула на дисплейчик лежащего на столике мобильника – три часа ночи уже. А сна – ни в одном глазу. Одни только картинки лезут и лезут из памяти, будто процесс этот совсем неуправляемым стал. Тяжелый процесс, надо сказать. Остановить бы его как-то…

Нащупав на столике пачку сигарет и зажигалку, она тихо выскользнула из купе, встала в ночном холодном тамбуре, закурила жадно. Поезд несся через осеннюю ночь, выстукивая колесами один и тот же, как ей казалось, вопрос. Почему? Почему? Почему? Почему она так жестоко обошлась с этой женщиной? Почему не сумела понять ее отчаяния, почему приняла его за простую и капризную старушечью злобу? Почему Родька смог понять, а она не смогла? Он же действительно прав – ее умный и добрый Родька… Она и впрямь ни разу не присела рядом со своей бывшей свекровью, не поговорила, не выдавила из себя ни капли добра… Договор свой она исполняла, видишь ли. Все пункты его свято блюла.

Как Толик. Тогда чем, получается, она лучше Толика, простого, туповатого и книжек не читающего? Ничем и не лучше…

Память, будто стремясь добить ее окончательно, тут же подсунула ей еще одну картинку – вот она стоит в дверях комнаты Светланы Ивановны, сложив руки на груди решительной кралькой, смотрит на нее холодным злым взглядом и излагает ей сухо предмет договора с Толиком – так, мол, и так, уважаемая, теперь вы будете в полной моей власти… Так мы намедни с вашим сыночком порешили…

Содрогнувшись, она взмолилась внутренне перед своей памятью – хватит! Хватит, иначе она с ума сойдет… Нельзя так много, так сразу… Или, наоборот, нельзя иначе? Иначе место в душе, для любви предназначенное, и не освободится вовсе? Так и останется на том месте злое равнодушие? Вместо любви?

Она снова затянулась горьким дымом, закашлялась сухо и отчаянно. Заспанная молоденькая проводница заглянула в тамбур, спросила сочувственно:

– С вами все в порядке, женщина? Гляжу, маетесь всю ночь… Случилось у вас что-то, да? Иль просто плохо себя чувствуете?

– Ага. Очень плохо себя чувствую. Вы правы, – сипло откашлявшись, подтвердила, кивнув ей, Инга. – Переоценка ценностей на меня напала. Болезнь такая. Тяжелая очень.

– Какая? Какая болезнь? Я и не слышала про такую…

– Ничего. Услышите еще. Ею каждый хоть раз в жизни болеет. Какие ваши годы…

– Да? Ну ладно тогда… – зевнув во весь рот, покладисто согласилась проводница. – Если все болеют, то что ж… А вы долго тут не стойте, женщина. Тут дует сильно. Еще и простуду вдобавок подхватите…

Затушив докуренную до самого фильтра сигарету, Инга вернулась в свое купе, легла с головой под одеяло, заплакала тихо. Плакать оказалось хорошо, по-новому как-то. Новые слезы бежали по новому чистому месту, не принося больше боли. Вскоре и сон навалился спасительной тяжестью…

Поезд опоздал, прибыл в город только к вечеру. Родька встречал ее на вокзале. Стоял, скукожившись, под серым холодным дождем. Замерз, ждал долго. Увидел – шагнул навстречу радостно, обнял, прижал к себе коротко. Схватив сумку, пошел быстро вперед. Инга стояла, смотрела ему в спину завороженно – худая долговязая фигура в светлом немодном плаще. Вдруг что-то толкнуло ее в спину, прошлось горячо по сердцу, по горлу, выскочило на свободу криком:

– Родька!

Он вздрогнул, развернулся к ней удивленно:

– Чего ты? Пошли давай…

– Родь, а знаешь… я тебя очень люблю…

– Так и я тебя тоже… – улыбнувшись, пожал он плечами. – Ну, чего встала? Пошли быстрее! Там Светлана Ивановна ужином не кормлена, Анька из школы пришла, а она стоит тут, про любовь толкует…