Робин начала видеть Оксфорд их глазами. Рами обожал фиолетовый шарф, висевший в витрине Ede & Ravenscroft; Летти глупо смеялась над пучеглазым юношей, сидевшим у кофейни Queen's Lane с книгой сонетов; Виктория была так взволнована тем, что в Vaults & Garden только что появилась новая партия булочек, но поскольку она застряла на уроке французского до полудня, Робин просто обязан был купить одну, завернуть ее в карман и приберечь для нее, когда закончится урок. Даже чтение курса стало более увлекательным, когда он начал рассматривать его как источник для вырезки наблюдений, жалобных или юмористических, которыми позже можно было поделиться с группой.

Не обходилось и без размолвок. Они бесконечно спорили, как это делают яркие молодые люди с развитым эго и слишком большим количеством мнений. Робин и Виктория долго спорили о превосходстве английской и французской литературы, при этом оба были странно, но яростно преданы своим странам. Виктория настаивала на том, что лучшие теоретики Англии не могут сравниться с Вольтером или Дидро, и Робин мог бы отдать ей должное, если бы только она не насмехалась над переводами, которые он брал из Бодлиана, на том основании, что «они ничто по сравнению с оригиналом, с таким же успехом можно вообще его не читать». Виктория и Летти, хотя обычно они были довольно близки, казалось, всегда ссорились по поводу денег и того, действительно ли Летти считалась бедной, как она утверждала, только потому, что ее отец обделил ее.* А больше всего ссорились Летти и Рами, в основном из-за утверждения Рами, что Летти никогда не ступала ногой в колонии и поэтому не должна рассуждать о предполагаемых преимуществах британского присутствия в Индии.

— Я кое-что знаю об Индии, — настаивала Летти. — Я читала всевозможные эссе, я читала перевод Гамильтона «Письма индусского раджи»...

— О да? — спросил бы Рами. — Ту, где Индия — прекрасная индуистская страна, которую захватили тиранические мусульманские захватчики? Это та?

В этот момент Летти всегда защищалась, становилась угрюмой и раздражительной до следующего дня. Но это была не совсем ее вина. Рами, казалось, был особенно настроен спровоцировать ее, развенчать каждое ее утверждение. Гордая, правильная Летти с ее жесткой верхней губой олицетворяла собой все, что Рами презирал в англичанах, и Робин подозревал, что Рами не успокоится, пока не заставит Летти объявить об измене собственной стране.

Тем не менее, их ссоры не могли по-настоящему разлучить их. Напротив, эти споры только сближали их, заостряли грани и определяли, как по-разному они вписываются в паззл своей когорты. Они проводили все свое время вместе. По выходным они сидели за угловым столиком возле кафе Vaults & Garden и расспрашивали Летти о странностях английского языка, носителем которого была только она. («Что значит «солонина»? требовал Робин. — Что такое солонина? Что вы все делаете со своей говядиной?» — «А что такое welcher? — спрашивала Виктория, оторвавшись от своего последнего грошового сериала. — Летиция, пожалуйста, во имя всего святого, что такое джиггер-дуббер?»).

Когда Рами жаловался, что еда в зале настолько плоха, что он заметно теряет в весе (это было правдой; кухни Унив, когда они не подавали одно и то же чередование жесткого вареного мяса, несоленых жареных овощей и неотличимых друг от друга котлет, выставляли непонятные и несъедобные блюда с названиями вроде «Индийский огурец», «Черепаха, одетая западно-индийским способом» и что-то под названием «Китайское чило», очень малое из которых было халяльным), они прокрались на кухню и сделали блюдо из нута, картофеля и множества специй, которые Рами набрал на рынках Оксфорда. В результате получилось комковатое алое рагу, настолько острое, что всем показалось, будто их ударили по носу. Рами отказался признать поражение; вместо этого он заявил, что это еще одно доказательство его великого тезиса о том, что с британцами что-то не так, поскольку если бы они смогли достать настоящую куркуму и семена горчицы, то блюдо было бы намного вкуснее.

— В Лондоне есть индийские рестораны, — возразила Летти. — На Пикадилли можно заказать карри с рисом...

— Только если ты хочешь безвкусное пюре, — насмехался Рами. — Доедай свой нут.

Летти, жалобно фыркая, отказывалась от очередного кусочка. Робин и Виктория стоически продолжали запихивать ложки в рот. Рами сказал, что все они трусы — в Калькутте, по его словам, младенцы могут есть призрачный перец, не смыкая глаз. Но даже ему было трудно доесть огненно-красную массу на своей тарелке.

Робин не понимал, что у него есть, что он искал и наконец получил, пока однажды вечером в середине семестра они все не оказались в комнатах Виктории. Ее комната была, пожалуй, самой большой из всех их комнат, потому что никто из других пансионеров не хотел с ней жить, а значит, у нее была не только спальня, но и ванная, и просторная гостиная, где они собирались, чтобы закончить работу над курсовой после того, как Бодлиан закрывался в девять. В тот вечер они играли в карты, а не занимались, потому что профессор Крафт была в Лондоне на конференции, а значит, у них был свободный вечер. Но карты вскоре были забыты, потому что в комнате внезапно распространился сильный запах спелых груш, и никто из них не мог понять, что это такое, потому что они не ели груш, и потому что Виктория поклялась, что у нее в комнате их нет.

Потом Виктория каталась по земле, одновременно смеясь и визжа, потому что Летти все время кричала: «Где груша? Где она, Виктория? Где груша?» Рами пошутил про испанскую инквизицию, и Летти, подыгрывая ему, приказала Виктории вывернуть все карманы пальто, чтобы доказать, что ни в одном из них не спрятано сердцевина. Виктория повиновалась, но ничего не нашла, что вызвало у них очередную истерику. А Робин сидел за столом, наблюдая за ними, и улыбался, ожидая возобновления карточной игры, пока не понял, что этого не произойдет, потому что все они слишком много смеются, и, кроме того, карты Рами разложены на полу лицевой стороной вверх, так что продолжать бессмысленно. Затем он моргнул, потому что только что понял, что означал этот самый обыденный и необычный момент — что за несколько недель они стали тем, чего он так и не нашел в Хэмпстеде, тем, чего, как он думал, у него никогда больше не будет после Кантона: кругом людей, которых он любил так сильно, что у него болела грудь, когда он думал о них.

Семья.

Тогда он почувствовал укол вины за то,