— Ну, я хотела бы еще разок заняться хорошим сексом.

Глава 16

Шаманы горных деревень

Мне ни разу не пришлось пожалеть, что я попала в Сагарматху, где беззастенчивая анатомия деревни позволяет наблюдать настоящий и первозданный Непал, со всеми его традициями и секретами, запрятанными подальше от стороннего любопытства. Один из секретов мне удается подглядеть в последнее полнолуние уходящей осени, когда Субасдай зовет нас с Камилем на шаманский шабаш.

И вот ночью, без фонариков, в свете тяжелой налитой луны, мы углубляемся в джунгли. В полном молчании и тишине петляем в темноте около получаса и наконец слышим музыку — дикую и устрашающую, а потом видим отблески огня. Нас встречают тени — зловещий авангард; они еще долго прыгают вокруг, пока мы ищем взглядом хозяев: задыхающихся в трансе шаманов, старых и молодых. Они скачут по кругу, прыгая с одной ноги на другую в такт, отбиваемый тарелками и барабаном, в который колотят с двух сторон мальчишки. Один из шаманов поет, но на привычную нам песню это не похоже. Скорее — набор нагнетающих завываний, разряжающийся криками, которые становятся все истошней и истошней. А вокруг этой компании сидят настоящие зрители. Они теснятся на земле и на ступенях одинокой, упрятанной в лесу шаманской хижины и во все глаза наблюдают за представлением. На лавках жмутся дети, укутанные толстыми стегаными одеялами, и кто-то уже уснул, а кто-то греет ладони над дрожащим огоньком свечи. Рядом с ними сидят старухи и курят длинные, теряющиеся в складках необъятных балахонов трубки. Дым из трубок завивает вокруг главного шамана причудливые узоры, наполняя еще большей загадочностью все его действия.

Он одет в голубую льняную робу и национальную шапочку топи, а на плечи наброшен старый пиджак. Шея его в многочисленных тяжелых бусах с колокольчиком, словно бы собранных из грецких орехов. В правой руке шаман держит бамбуковую тросточку, раздробленную и завитую на концах, а в левой — деревянную вазу, до краев переполненную водой. Этой тросточкой он черпает воду и обрызгивает ею зрителей и меня. И наконец, подскакивает, колотит в свою тарелку что есть мочи и убегает через хижину в джунгли.

— Это необъяснимо, но по всем частям света шаманы одинаковы, — делится со мной Камиль наутро. — Они не знают друг друга, никто никого не учил, а культура эта сложилась очень давно. Она древнее кастовой системы. Но везде происходит одно и то же: в Южной Америке, в Африке я видел что-то подобное. И это как будто бы и неудивительно. Мне кажется, в этом есть что-то корневое, гораздо старше и натуральнее человеческого учения. А может быть, и слова.

***

Всего через пару недель мне представляется возможность наблюдать это еще раз. Когда старушка Азур Ама заболевает, на выручку зовут шаманов-лекарей. И вот опять среди ночи я слышу знакомый мне звук тарелки, отбивающей ритм, и завывания, и я выхожу посмотреть, что происходит. На сей раз людей гораздо меньше. Вокруг шаманов и больной старухи, сидевшей чуть позади, под срубленной и установленной накануне пальмой, столпились всего пара дворов. К дереву привязан несчастный козленок — несложно догадаться для чего. Длинная нить протянута от ствола пальмы до самого шамана, сидящего напротив, и прячет свой конец под его шапочкой топи. Она нависает над выложенным рисом изображением человека, на груди у которого лежит искус — местный колючий овощ, на животе — цветок от побега тыквы, и ниже — монета. Церемония проходит быстро. Приносят красную пудру и ставят ею тику старухе, обмазывают монету, цветок, искус, пальму и козла. Читают молитву и тлеющим огарком, принесенным из дому, поджигают протянутую нить. Она лопается в одном месте, и ее поджигают в другом. Потом края связывают, выжженную сердцевину разрубают на части, а следом монету, цветок, искус, пальму и козленка. Палач, обмотанный в оранжевый платок (священный цвет в индуизме), оборачивается, и я узнаю в нем Макармаму, хозяина деревни.

За завтраком пересказываю все до мелочей.

— Ох, как же я люблю шаманов, — отзывается Марвин. — Каждый раз, когда их встречал, происходило что-нибудь невероятное. Например, однажды в Таиланде я путешествовал с другом на байках, и мой заглох. Пришлось останавливаться в одной из деревень на ночь, чтобы разобрать его и посмотреть, в чем дело. И там, в этой деревне, я встретил странного парня. Он увязался за мной и все время повторял: «Друг, эй, друг, я хочу сделать тебе тэту, вот здесь, на спине, тэту». А я тогда был противником всяких татуировок, и в особенности не хотел ничего набивать на спину. «Ну, о'кей, говорю ему, лишь бы отвязался. — Только не на спину, а давай вот тут», — Марвин хлопнул себя по лодыжке. «Нет, на спину тэту, на спину». Ну, ничего больше не оставалось, как согласиться. А утром он принялся будить меня. «Сэр, — говорит, — пойдемте, пойдемте, тэту». — «Погоди, — говорю ему, — я не умылся еще, не позавтракал». — «Потом, потом», — схватил меня за руку и отвел в этот храм. А повсюду свечи горят, фимиамы. Уложил меня на пол и петь начал, а набивал он бамбуковой палочкой. Рисунка заранее я не знал, чувствовал лишь — что-то круглое. А потом я вдруг отключился. Только это не сон был, а что-то другое. Боли я в тот момент не испытывал. А очнулся, только когда он закончил. Друг меня в хижину отвел, где я еще четыре часа провалялся, в себя никак прийти не мог. А потом в одном из храмов ко мне подходит монах и говорит: «У тебя этот знак, я чувствую, покажи». Я обалдел — как он вообще мог это понять через одежду? Показал ему, монах дотронулся до татуировки, и я чуть не вскрикнул так стало горячо. Вот как это объяснить?

— Так что в итоге получилось? — спрашиваю я.

Марвин задирает футболку и поворачивается спиной, где между лопаток, движимый мышцами, волнуется рисунок — высеченное тайскими иероглифами подобие солнца.

— А был еще один случай, — продолжает Марвин, опустив футболку, — в Камбодже. Когда один шаман приложил ладонь к моей обожженной руке — и ожога как не бывало. Сложно поверить? Вот и я обалдел. И после таких вот ситуаций начал медленно понимать, что все-таки существует что-то за гранью нашей науки, что мы называем иррациональным. Не знаю даже, как это назвать… Энергия? Магия? Да еще несколько лет назад я бы уверил тебя, что все это чушь, а сейчас вот