— Чего вылупились? Это не она сумасшедшая! Это вы все тут — сумасшедшие!..

Рыдать пошла в палату, а там как раз и Тоня подоспела — и тоже в слезах и соплях, ей велели ложиться под окситоцин — то есть это было всё. У Тони так тряслись губы, что она не могла выговорить ни слова. Я налила ей воды из-под крана, она чуть не отгрызла край стакана.

— Да пошел бы он! — внезапно сказала она отчетливо. — Да пошел этот хуй на хуй!

Так вот она сказала. И стала все выбрасывать из своей хромоногой тумбочки, ворох цветного барахла, огрызки яблок, ложки, вилки, книжку в мягкой обложке, я подняла — Элизабет Гилмор «Есть, молиться, любить».

— Ухожу я! — Тоня посмотрела на меня агрессивно: — Чего вылупилась? Нахер мне остопиздело тут валяться! Домой ухожу! И ребеночка уношу!

Тоня положила обе ладони на живот специальным жестом, как это обязательно делают счастливые будущие матери в кино. Погладила. Погрозила кулаком пустому ближнему углу, где когда-то размещалась дополнительная раковина, а сейчас торчали просто заваренные обрезки труб:

— Уношу! Кто родится, пусть родится! Насрать на этих мудаков, вот!

Она пнула ногой большую пластиковую коробку с плотно закрывающейся крышкой, в этой коробке муж приносил ей еду — чаще всего макароны с сосисками. Коробка пролетела по палате, крышка отскочила, на зеленый линолеум вывалился как раз огрызок сосиски и часть маринованного огурца.

— Домой! — проорала Тоня еще громче, вытерла нос рукой, а руку о колено. Тонино колено было голое, гладкое и розовое.

И тут зазвонил телефон. Тонин мобильник, во время ее буйства он нечаянно упал под кровать и звонил из-под кровати. Тоня побледнела через красные пятна на щеках, встала на четвереньки, выудила трубку и сказала свое «алло».

Дальше она ничего не говорила, только слушала, и это было ужасно. Потому что она слушала и менялась. Только что была живая и настоящая, с горящими щеками, круглыми коленками, а теперь стала как манекен.

И когда через пятнадцать минут ей принесли капельницу с последней для ее плода инъекцией, она покорно подставила под иглу бледно-синюю тонкую вену.

Девчонка встречает меня на лестничной площадке между этажами, непосредственно под табличкой «Не курить, штраф 1500 руб.», на ней поверх спортивного костюма, в первый же день привезенного какими-то подругами, намотано клетчатое унылое одеяло зеленых тонов. Выглядит она странно даже для пациентки Первой Градской больницы.

— По какому случаю маскарад? — спрашиваю я, указывая на одеяло.

— Ззззмерззла, — чуть заикаясь на свистящих, отвечает она, — прям согреться никак не могу, уже все одежды напялила, какие бббыли…

Потом она сморкается в довольно-таки существенный обрывок бумажного полотенца и быстро говорит:

— Извините меня, пожалуйста, что я так нагло сейчас скажу и попрошу. Я просто думала, думала, и поняла, что сейчас я одна без чьей-то помощи не справлюсь. А Вы вот были такая добрая и предложили мне… Блин, я болтаю какую-то чушь. Короче, я вот хотела Вас попросить… Если не сложно, заберите меня, пожалуйста, сегодня же отсюда. Мне квартирная хозяйка звонила, что все мои вещи сложила и выставила в коридор, их надо забрать, но это можно потом… И мне надо на вокзал, да. На Казанский.

— Так, так, подожди, — я с отвращением смотрю на табличку о запрете курения и достаю сигарету. Подумаешь, ну полторы тысячи рублей, — так, давай по порядку. То есть ты хочешь сказать, что мое предложение уже обдумала?

— Да, — девчонка плотнее запахивает на себе невообразимое одеяло и прислоняется спиной к стене, крашенной в желтый. Молчит несколько минут. Потом говорит:

— Спасибо, но я так не смогу. Я ужасно ценю Ваши советы, помощь и все такое, но я прикинула, что не сумею все так тщательно проделывать по плану, и я… В общем, я не хочу Любимому никаких неприятностей устраивать, пусть он как получится… Пусть сам. Да фиг с ним. Я решила, что домой поеду. Позвонила уже сестре. У нее четверо детей, они живут в своем доме, такая изба… Туда поеду. Сестра работает на дому. Вообще она учитель, но сейчас нет. Портниха. Короче, я туда…

И тут она начинает плакать и уже с плачем говорит, что Москва застряла у нее в горле, что Москва застряла у нее в груди и в животе. От признания этого очевидного факта ей становится немного весело, она забавно хрюкает и чуть улыбается.

Я немедленно закуриваю очередную штрафоопасную сигарету. Лихорадочно соображаю.

Вот бывает ли у вас такое чувство, что какую-то акцию нужно непременно предпринять сейчас и ни минутой позже, потому что минутой позже уже все будет потеряно навсегда, и это невозможно допустить? Вы начинаете действовать, вы проделываете невозможное, хватаете отъехавший поезд за железный поручень и останавливаете состав. Господи, сколько же энергии, натуральное расщепление ядра атома, и еще вы говорите что-то безостановочно, ядро атома продолжает расщепляться, критическая масса достигнута, цепная ядерная реакция. И невозможно уже сделать ее управляемой, весь мир не умеет, вот и вы не научились пока.

Хватаю девчонку за край глупого одеяла, отыскиваю ее холодную руку.

— Ни к какой сестре ты не поедешь, — произношу уверенно своим обычным голосом взрослой женщины, руководителя и хозяйки жизни, — по крайней мере сейчас. Ты поедешь ко мне. Заберешь свои манатки от квартирной хозяйки, устрою тебя в кабинете. Ничего, там прекрасная кушетка, письменный стол и куча книг. А, еще кресло. Подлокотники с фигурами русалок. Тебе понравится…

Милый молескинчик, столько событий произошло за каких-то несколько часов, кажется, у меня еще никогда не было такого насыщенного дня.

Такого дня, чтобы утром — одно, а к обеду — уже совершенно другое, я уж не говорю об ужине, до которого еще надо дожить. «Надо дожить» — так говорила моя бабушка, например, когда я ее спрашивала, поедем ли мы в город в субботу, «до субботы сначала дожить надо»…

А бабушку даже отпеть не разрешили.

Так, надо сейчас успокоиться, дорогой дневничок, я лучше потом, в хороший день напишу про все это, а то сейчас опять примусь рыдать, а это неудобно. Да.

После моего сумасшедшего звонка через очень маленькое время примчала Барыня и повезла меня к себе домой. Знаю, знаю, дорогой дневничок, как это дико звучит, но вот так произошло, я села в ее личный автомобиль, роскошный такой «вольво», здоровенный джип, и она сама была за рулем. Поехали. А, еще по пути к автомобилю встретили ее подругу, рыжую, ту самую, что всяко устраивала меня в больницу, она стала громко и грозно кричать:

— Новый год! Новый год! Ты мне обещала!

Барыня мелко-мелко ей закивала и сказала мне:

— И правда. До Нового года уже меньше двух недель. Вы любите этот праздник?

И я ответила, что скорее нет, потому что зиму вообще переношу с трудом. В это время я уже залезла в шикарный салон «вольво», все дурацкие сумки покидав в багажник. В таком багажнике можно проживать, если честно, точнее — за один этот багажник можно прожить жизнь в свободно конвертируемой валюте.