Откуда-то протянулась маленькая, крепкая рука Катерины Егоровны:

– До чего бесстыжие мужики, не видят, что ли, с непривычки она.

– Анна, Анна, – беспомощно повторял Илья, – ты можешь дойти до улицы? Такси…

– В уборную иди. На замочек замкнись. Там на гвоздочке тряпочка висит чистая, – шепнула Катерина Егоровна.

Анну вырвало в унитаз.

Временно, временно…

Ее вырвало второй раз, сильнее. Стук в дверь.

– Анна! Анна! – голос Ильи. – Ну, ты как? Я отвезу тебя.

– Отойди, кавалер. Невтерпеж, что ли? – сердито сказала Катерина Егоровна. – Видишь, занято тут. Господи прости, развели безобразие, прибираться теперь недели не хватит. Святой водой окропить…

Анне стало легче. Она спустила воду. Опьянение сползало с нее масляной пленкой.

Да пропади он пропадом, этот кристалл! Это не Лапоть его взял, Лапоть его и тронуть не смеет. Его взял… Поэтому он и не глядел на меня весь вечер. Пусть, пусть. Может, без кристалла все станет лучше…

Анна села на унитаз и заплакала.

Андрей придержал дверь. Анна вошла. Лестница была темной и узкой.

– Одиннадцать ступенек до лифта, – прохрипел сзади Лапоть, мыкаясь с объемистой сумкой. – Специально для вас посчитал, Анночка, чтоб вы ножку ненароком не подвернули. Думаете, легко такое снять? Сейчас все хотят, особенно центр. Все стены уклеены, сами знаете, так и пишут, любые деньги дают. И откуда у людей столько денег? У меня вот знакомые, муж и жена, муж и жена, так и не сняли. Живут в разных концах. Личная жизнь – только в метро.

Лапоть споткнулся и больно ударил Анну тяжелой сумкой по ноге. Лифт вздрогнул и пополз вверх.

– Чего только не снимал! – не замолкал Лапоть. – И комнаты, и замки, и подвалы. Приходилось, приходилось… Правда, Андрюх? Оказывается, все, все надо испытать. Мне, я имею в виду. Но вам повезло. Вы вообще везучая, Анюточка! Все в вашем стиле. Мальчик больной, недоразвитый. Идиотик. Старушка тоже не в себе. Достоевский, Достоевский. Вам тут будет хорошо, – отбормотав свое, Лапоть снова задел Анну набитой сумкой по ногам, нечаянно, нарочно, не поймешь. – И что вы туда напихали, Анюточка?

Что она напихала? С тех пор как приехала Александра, она так ни разу и не была у Андрюши. Вещи собирал он сам, Лапоть. От сумки крепко пахло духами, видно, побросал все кое-как и непрочно завинтил пробку. Лапоть раз десять звонил ей, не говорил, а орал:

– Трусики ваши? Какой халат брать, тут их два: полосатый и зеленый. Ваш какой?

– Мой зеленый.

– Вот этот, – Анна услышала отдаленный женский голос.

Сестра. Александра. И чего она днем дома торчит? Бегала бы по делам. Ведь ей уезжать скоро, а она… Временно, временно…

– Вам тут понравится, Анюточка. Из окна, проще говоря, вид на Кремль, именно. Хотя, нет, постой, перепутал, окна во двор. Значит, звезды на кухне. Да какая разница?

Андрей не ответил, глядя в стекло лифта, тени и свет сверху вниз равномерно проходили по его лицу.

– Чего-то я подзабыл, – сам себе ответил Лапоть. – А я так бывал, неоднократно, можно сказать, по долгу службы.

Лифт, как во всех старых домах, сильно тряхнуло, он вздрогнул и остановился. Дверь в квартиру Лапоть открыл очень ловко, словно бы привычно. У него оказалась еще одна пара ключей.

– Эдуард Иванович, ах! – Гостеприимный низкий прокуренный голос. Темноту передней осветила согнутая в локте прозрачная янтарная рука, в расщепленных пальцах зажженная сигарета. Анна разглядела: женщина в черном кимоно, хищные хризантемы засасывали серебряную бабочку. Высветлилось лицо, и черная родинка показалась Анне мушкой или жучком, замурованным в этой янтарной щеке. Затвердевший локоть не мог разогнуться. – Мне бы с вами поговорить, Эдуард Иванович, насчет… Ну, вы помните. Обещали…

– Непременно, а как же! Нет проблем! – охотно откликнулся Лапоть и быстро прошел мимо. Но на его пути нечаянно и ненужно возникла и в остолбенении встала мелкая старушка. Она держала за руку высокого мальчика в ковбойке с голубым холодным лбом.

– Это у вас ножки? – спросил мальчик неподвижным голосом. Он смотрел на плед, перекинутый через руку Лаптя.

– Это одеяло, Петенька, одеяло такое, – тепло и ласково откликнулась старушка и вдруг, взглянув на Лаптя, наклонила голову и по-деревенски быстро перекрестилась. Не переставая креститься, она потянула мальчика за собой. Тут же оказалась дверь, и старушка распахнула ее мягкой ногой. Комната была наполнена зелено-желтым сиянием, на миг ослепившим Анну.

– Господи, спаси и помилуй! Да расточатся врази… – услышала Анна торопливый шепот, и дверь захлопнулась.

Анне показалось, Лапоть вдруг пропал, исчез куда-то, она вглядывалась в темный коридор, но его не видела, хотя ее светло-коричневая сумка, лишившись опоры, продолжала свой путь по коридору, да и клетчатый плед все так же плавно плыл по воздуху. Впрочем, Лапоть тут же возник снова, черный, плоский в распахнутых дверях. Обретя объем и вобрав слоистый живот, пропустил в комнату Анну.

– Сказочная комната, просто сказочная, – просипел он за спиной Анны. – Чисто. Никаких этих самых, в смысле насекомых. Уют. Уют и около метро. – Лапоть взмахнул пледом – ни одна пылинка не поднялась – и накрыл им тахту.

Уют около метро. Два окна и много темной полировки. Что поделаешь, надо же им где-то жить с Андрюшей, пока Александра не уедет. Не думать об этом.

Вон батареи какие старые, большие. Сто лет таких не видала, будет тепло, и подоконники широкие. Сколько отмытого хрусталя за стеклом, даже пахнет озоном. На серванте фарфоровый поцелуй пастуха и пастушки, и ветер вполне невинно завернул кружевную юбку и приоткрыл поджаренную на французском масле румяную ножку.

– Андрюша, правда, как чисто. Посмотри, – почему-то виновато сказала Анна.

– Что? – нахмурился Андрей. – Ты о чем?

– На вас не угодишь, Анюточка, характер у вас! – язвительно впутался Лапоть. – Думал, хоть это оцените. Все поклеено, мебель новая. А вам все не так.

Андрей завалился на тахту, уставился в потолок, привычная скука по края залила его глаза.

– Андрюша, погоди, наволочку сменю, – кинулась было к нему Анна. Но он не пошевелился, и Анна остановилась, чувствуя ненужность своего усердия и заботы.

Господи, как он устал, как плохо выглядит, какое лицо измученное, рука лежит, как неживая. Никто его не жалеет, никто. И сестра его, эта Шура, Александра… Все на нем едут, а он безотказный, вполне мог бы сестру здесь поселить, а сам бы дома жил.

– Это вам кефирчик на ночь. – Довольный чем-то Лапоть со стуком поставил белую бутылку на стол. Зеркальный лак, перевернув ее, отразил длинный овальный блик. – Свежайший. Сам целую бутылку выдул и Александре оставил. На творог. Вы вс¸ себя жалеете, Анюта, а ведь и так вс¸ для вас исключительно. А вот Шуру, Шуренка, вам не жалко ничуть. Бросил ее этот алкаш и циник. Москва, Анюта, милая, народу тьма, весь день по магазинам, а вы думаете – курорт. Тут в шкафу плечики, три штуки, вам хватит? Пусть отдохнет у брата. Денег сколько на эту семью извели, сам, сам лично переводы посылал, и что? Приехала, лица на ней нет. А здесь рядом для вас, Анюточка, и кинотеатр, и Пушкин Александр Сергеевич. Что еще надо?