– Хотя бы до полудня не грохочи сковородами, Ида, – попросил Севела. – Мне необходимо сосредоточиться на чтении.

– А мне необходимо тебя откормить, – нахально ответила бесовка и показала розовый язык. – Что ты ел там, в этой Лидде? Лебеду и чертополох? В тебе нет мужских сил. Ты уснул после первого раза, Малук. Это обида для меня, женщины из Пеллы! Я стану греметь сковородами и котлами потому, что намереваюсь жарить и стряпать для тебя!

– Много воли взяла себе! – прикрикнул Севела. Потом виновато добавил: – Ну чего ты хотела, дура из Пеллы? Я проехал шестьдесят миль…

– Я буду шуметь на кухне, пока ты не наешь себе немножко сил, – презрительно сказала бесовка. – Пока не перестанешь засыпать после первого раза.

Она вздернула нос и ушла на кухню.

Севела поднялся на второй этаж. Он сел на стул и положил руки на отполированную столешницу. Поясница еще ныла, но сегодня это было почти приятно, это легкое нытье напоминало о том, как разламывалась спина вчера, на подъезде к Ерошолойму.

Вчера Ида отмыла Севелу и отскребла вязаной рукавичкой. Выбирала вшей из подмышек, окатывала горячей водой, терла губкой, смоченной в щелоке, снова окатывала водой. Девчонка сволокла Севелу на теплый каменный пол в пенных лужицах, встала на его отмытую докрасна спину и переминалась на ней узкими стопами. Потом растерла его чистым, белейшим полотнищем, расчесала промытые волосы, растерла тело ароматным маслом. А затем он, действительно, уснул после первого же раза, да и разом-то тем он был обязан лишь горячей бесовке. Сегодня ноги гудели, правую икру подергивало, в промежности временами слегка ломило, а кожа на спине зудела (гнойник Ида выдавила, ловко нажала, набухший бугорок порскнул и опорожнился желтой кашицей; девчонка сделала соляную примочку, и сегодня гнойника как не бывало), но зудела приятно, от непривычной чистоты, от вчерашней банной рукавицы. И волосы теперь были легкими и благоуханными, а не слипшимися в стружку и сбившимися в пыльный колтун, как вчера, на подъезде к Долинным воротам.

«Долгие поездки хороши хотя бы тем, как блаженно чувствуешь себя на утро по возвращении», – подумал Севела и взялся за первый лист из стопки.

Бледно-желтые папирусные листы исписаны были четким почерком старшего писаря. Гирш выводил аккуратно, там, где в листе попадался плохо размельченный стебель, делал перенос. Прекрасный папирус, все листы в стопке размера единого. Светоний много внимания уделял канцелярским делам и самолично заставлял писарей вести записи разборчиво, следил за тем, чтобы фактура папирусов была хороша, чтобы документы заполнялись и компоновались, как положено по режиму составления служебных записей.

К полудню Севела положил на столешницу последний прочитанный лист и встал. От долгого сидения ноги затекли, он походил по комнате, посмотрел в окно. По двору шла Ида и что-то недовольно говорила служанке. Та семенила за Идой, держа в руках корзинку с фруктами. И верно – в кухне не шумели, пока Севела читал списки, Ида со служанкой ходили на рынок. Севела подумал, глядя из окна на бесовку, что экономка она превосходная. Сварлива, много позволяет себе, но управляет домом умело. И женщина она ласковая и горячая. Чего там говорить, мечтает, конечно, стать полноправной хозяйкой, заполучить Севелу в мужья. Может быть, тем и закончится. У женщин Десятиградия рождаются красивые дети, это известно.

«Да, это странные проповеди, – подумал он. – Если Гирш верно разобрал донесения, если агенты ничего не напутали, все записывали слово в слово – тогда на площади Храма и в кварталах нынче говорится неслыханное».

Памятуя вчерашнее предложение Тума не являться несколько дней в присутствие, Севела решил записи перечесть. А может быть, даже составить служебную записку.

«Может быть, Тум не хочет, чтобы Светоний знал, что я получил списки? – подумал Севела. – Может быть, Тум не ставил Светония в известность, когда направлял агентов на площадь Храма? Так или иначе, но служебную записку писать рано».

Он взял со стола один из листов.

«Сим доношу адону майору следующее. То было семнадцатого дня месяца элула, до полудня. От Нижнего города к Двойным воротам прошел Седекия и с ним пятеро пеших и двое конных. О том Седекии я доносил адону майору восемью днями ранее. Седекия вошел на площадь Храма со своим окружением и стал говорить к горожанам. Многие были тем недовольны, так как вышли после молитвы и укоряли Седекию: он-де говорит там, где лишь кохены учат. Но Седекия отвечал им разумно, с острословием, чем заставил слушать. А те, что пришли с Седекией, громко его одобряли и звали слушать прочих горожан. Седекия начинал говорить спокойно, а потом вошел в раж и вскоре почти кричал. И те, кто случился в ту пору на площади Храма, утихли и долго Седекию слушали. Он говорил вот что. Вы много слушали новых учений, жители Ерошолойма, а нынче можете услышать еще и верное учение. А вот посудите – как трудно помнить все повеления и запреты, сам запутаешься, когда стараешься их соблюдать, а чтобы верно все делать, приходится слушать кохенов всякий день. А между тем надо лишь несколько повелений слушать, и не более. Только повеления те будут главные, их мало, но соблюдать их просто, только помнить их надо и знать, что это богопослушно. А кто хочет слышать главные повеления, пусть приходят завтра сюда, и я буду учить. А сегодня запомните лишь то, что можно обойтись для честной жизни не сотнями повелений и запретов, а лишь несколькими, и это будет богопослушно. И тогда каждый человек будет жить, не прибегая к толкованиям кохенов, и не вспоминая Книгу каждый час и день, а между тем все будет делать так, что разум его освободится для других дел».

«И стражники тоже слушали и не вмешивались, – подумал Севела. – Впрочем, прямой богодерзкости в словах этого Седекии не было. Скажи он прямо: „не живите больше по Книге“, или: „вот другое учение, а Книга есть ложное учение“ – тогда стража, конечно, прервала бы проповедь и Седекию повязала. Но он ведь так не говорил».

Он бросил лист на стол и взял следующий.

«Сим доношу господину майору Службы. Третьего дня в квартале у Ворот Эссеев случилась ссора между старостой шерстобитного цеха рав Ионафаном Шупером и акушером Симоном Матиагу. Последний спешил, будучи вызван к роженице, и на ходу ел тутовые ягоды. Рав Ионафан от порога своего дома сделал замечания молодому Матиагу, что, мол, зазорно есть ягоды в Пост Гедалии. Матиагу же ответил, что он акушер, поутру принял одни роды, а сейчас спешит принять еще одни, благодарение Предвечному, что в городе Ерошолойме так часто родятся дети. И он, акушер, сейчас утомлен и голоден. И ничего дурного от того не будет, если он утолит голод ягодами, пусть даже в Пост Гедалии. И добавил: мол, с чего это рав Шупер взял, что в Пост Гедалии нельзя съесть тутовых ягод? И еще сказал, что когда он принимал восьмого ребенка рав Шупера, и все прошло благополучно, и это был уже второй мальчик, то тогда почтенного рав Шупера менее всего интересовало, как аккуратно он, врач Матиагу, следует Книге. А более всего почтенному старосте нужно было, чтобы родовспоможение прошло благополучно. Тут рав Шупер вспылил и сказал, что не должен молодой Матиагу дерзко отвечать человеку весьма зрелых лет. А Матиагу в ответ нагрубил. Тогда к дому Шупера стали собираться соседи по кварталу. Одни порицали молодого Матиагу, другие говорили, что чересчур придирчив и груб сам рав Шупер. И те, и другие сердились все больше. От ссоры, в которую вовлечен был уже весь квартал, поднялся шум, и стояла громкая ругань. Еще рав Шупер толкнул Матиагу в грудь и назвал наглецом и распущенным. На шум пришли два городских стражника и стали вязать акушера Матиагу, а тот кричал, что спешит к роженице, а его задерживают, и он подаст жалобу в магистрат. Тогда в квартал вошел Аарон, который прошлую перед тем неделю проповедовал в квартале, и с ним трое последователей из Итуреи. Означенный Аарон величавым движением остановил стражников, и они подчинились. Потому, что в Аароне была сила. Аарон сказал: чт'о-де вы, жители квартала, порицаете и задерживаете врача, который спешит оказать родовспоможение? Это преступно, ведь роженица-то сейчас страдает. И еще он сказал: и рав Шупера зачем вы браните? Ведь он искренен в порицании молодого человека. Рав Шупер богопослушен, сказал Аарон, он сделал замечание молодому человеку во благо ему. И тот, и другой правы, сказал Аарон, и добрым будет акушеру принести извинения рав Шуперу, а рав Шуперу следует с уважением отнестись к врачебному статуту адона Матиагу и с сочувствием отнестись к его усталости и к его голоду. Это называется терпимость, жители квартала, сказал Аарон, и сколь ни богопослушны вы, но вот терпимости вам не хватает. А надо ведь так жить, чтобы давать людям то, чего бы сам хотел, чтобы тебе давали. Хочешь, чтобы к тебе были терпимы, так сам будь терпим, и только так. А потому сейчас слушайте меня, сказал этот Аарон. И дальше он стал говорить, и все его слушали, и стражники тоже, и долго никто не расходился, такая большая сила убеждения была в том Аароне. Только акушера Матиагу Аарон сразу отослал, потому что, по его словам, нужды роженицы в то время были важнее, чем любые речи. А потом Аарон говорил следующее: к чему соблюдение Книги, если кому-то больно в то время, когда вы следуете Книге, а можете не следовать буквально, но все же сделать все по Книге, чтобы в доме Израиля родился человек? Пусть идет этот акушер, и ягоды пусть ест, и, если надо для укрепления его сил, то пусть и курятины съест, и другого мяса съест в Пост Гедалии. Лишь бы ребенок родился здоровый и мать осталась жива. Это называется терпимость, жители квартала, говорил Аарон. А вот еще послушайте, говорил он. Многие из вас честны в следовании Книге, но нетерпимы. А Книга не абсолют, нет, и не во всех случаях жизни она может указать. Не бойтесь, что я так говорю о Книге, я ведь сам не боюсь этого, а на Книге выучен, и вся моя доброта из Книги, и ученость моя тоже из Книги. А будет то время, когда, кроме Книги, будет иное знание. В то время все будут терпимы, говорил Аарон, обязательно будет такое время, только надо знать, что может быть такое время. Вот послушайте, я вам расскажу, что может настать такое время…»