Варгос знал, что завтра он никого не наймет. Все будут очень сожалеть, но не найдется свободного человека, который согласился бы отправиться в путь с ремесленником. Даже за пригоршню серебряных солидов.

Но ему этого и не понадобится.

Варгосу уже приходилось пару раз в жизни быстро принимать решения. Он покачал головой.

— Ты нанимал человека до границы с Тракезией, насколько я припоминаю. Я буду готов вместе с мулом до начала молитвы на заре. Свет Джада будет хранить нас в течение дня.

Его наниматель был не из тех, кто охотно улыбается, но тут он быстро улыбнулся и положил ладонь на плечо Варгоса, а потом пошел к лестнице. Но перед уходом сказал:

— Спасибо, друг.

За восемь лет никто никогда раньше вот так не предлагал освободить его от обязанностей и не благодарил нанятого на короткое время слугу лишь за то, что он оказывает — или продолжает оказывать — услуги согласно контракту.

В конце концов, вернувшись на узкую лежанку и оттолкнув локтем разлегшегося, храпящего тракезийца, Варгос решил, что это означает две вещи. Во-первых, что Мартиниан хорошо понимал, что он делает, когда заставил торговца выкупить для него эту девушку. А во-вторых, что теперь Варгос — на его стороне.

Его всегда привлекало мужество. Мужество Джада, который в своей колеснице сражался с холодом и тьмой каждую долгую ночь за нижней гранью мира. Мужество Геладикоса, поднимающего своих коней в заоблачную высь, чтобы принести на землю огонь своего отца. И мужество одинокого путника, рискующего собственной жизнью ради девушки, которую приговорили к страшной смерти на следующий день.

Варгос встречал на этой дороге многих прославленных людей. Купцов, князей, аристократов из самого Сарантия, разодетых в белые с золотом одежды, солдат в бронзовых доспехах и в цветах своих полков, суровых, обладающих огромной властью священников господа. Несколько лет назад сам Леонт, верховный стратиг всех армий Империи, проезжал по этой дороге с отборным отрядом гвардии на обратном пути из Мегария на восток. Они сначала наведались в военный лагерь неподалеку от Тракезии, затем отправились на северо-восток, на борьбу с мятежными племенами москавов. Варгос, стоящий в густой толпе мужчин и женщин, сумел увидеть лишь промелькнувшие золотистые волосы, а люди вдоль дороги восторженно кричали. Это было в год после великой победы над бассанидами за Эвбулом и после триумфа, который император устроил Леонту на ипподроме. Даже в Саврадии слышали об этом. Со времен Родиаса ни один император не устраивал в честь стратига подобных процессий.

Но именно этот художник из Варены, потомок легионов, родиан, человек той крови, которую Варгоса с детства учили ненавидеть, совершил самый смелый поступок прошлой ночью и теперь не отступился. И Варгос был намерен следовать за ним.

Мало шансов, что им удастся уйти далеко, мрачно думал он. «Свет Джада будет хранить нас», — сказал он в коридоре прошлой ночью. Но света почти не было, когда они вывели мула со двора в черную, все скрывающую завесу предрассветного тумана. Скоро впереди взойдет бледное осеннее солнце, а они даже не узнают об этом.

Они втроем вышли из двора в неестественной, глухой тишине. Мужчины — или расплывчатые их очертания — стояли и смотрели, как они идут. Никто не предложил помочь, хотя Варгос знал здесь всех. Они не прикоснулись ни к еде, ни к питью, следуя указаниям Мартиниана. Варгос знал почему. Но все еще не понимал, откуда знает Мартиниан.

Девушка шла босиком, закутанная в запасной плащ ремесленника, пряча лицо под капюшоном. Никто из других постояльцев не тронулся в путь, только купцы из Мегария ушли еще раньше, в полной темноте, унося раненого на носилках. Варгос, который уже проснулся и седлал мула при свете факела, видел, как они уходили. Сегодня они не уйдут далеко, но у них не было другого выбора, они вынуждены были идти дальше. Там, где родился Варгос, пойманный с поличным вор был бы первым кандидатом на повешение на Древе Людана.

Здесь могло быть по-другому. Девушка была назначена жертвой. Они могли выбрать другую или могли не отпустить ее, опасаясь в этом случае накликать неудачу на весь год. На юге все было по-другому. Здесь осели разные племена, разные истории оставили свой отпечаток. Способны ли они убить его и батиарца, чтобы отнять ее? Почти наверняка, если она им нужна, а мужчины будут сопротивляться. Это жертвоприношение было самым священным обрядом года в старой вере; попытка помешать ему сулила верную смерть.

Варгос был совершенно уверен, что Мартиниан будет сопротивляться.

Он несколько удивился, ощутив в себе такую же уверенность, холодный гнев взял верх над страхом. Когда они покидали двор, он прошел мимо старшего конюха, Фара, массивной фигуры в тумане. Фар смотрел на них многозначительным взглядом, в его позе не чувствовалось ни малейшего почтения, и хотя Варгос знал его уже много лет, он не колебался. Он остановился перед этим человеком ровно на столько мгновений, чтобы сильным взмахом нижнего конца посоха ударить его между ног, не произнеся ни звука. Конюх пронзительно завизжал, рухнул в грязь, вцепившись руками в промежность, и стал кататься по холодной, мокрой земле.

Варгос низко нагнулся в тумане и тихо прошептал на ухо задыхающемуся, извивающемуся человеку:

— Предупреждаю. Оставьте ее в покое. Найдите другую, Фар.

Он выпрямился и пошел вперед, не оглядываясь. Он никогда не оглядывался, с тех пор как ушел из дома. Он видел, как смотрят на него Мартиниан и девушка, закутанные в плащи тени на почти невидимой поверхности дороги. Он пожал плечами и сплюнул.

— Мы поссорились, — объяснил он. Он знал, они понимают, что это ложь, но некоторые вещи лучше не произносить вслух, так всегда считал Варгос. Например, он не сказал им, что предполагает встретить смерть еще до полудня.

Ее мать называла ее «эримицу» — «умная» на их диалекте. Ее сестра была «каламицу», что означало «красивая», а брат, конечно, был «сангари», то есть «любимый». Ее брат и отец умерли прошлым летом. Их тела покрылись черными язвами, кровь текла изо рта, когда они пытались кричать, в самом конце. Их похоронили в яме вместе с остальными. Осенью оставшаяся с двумя дочерьми мать, перед лицом наступающей зимы и неизбежного голода, продала одну из дочерей работорговцу: ту, у которой, возможно, хватит ума выжить в далеком, жестоком мире.

У Касии уже была репутация, которая дома лишала ее почти всякой возможности выйти замуж. Чересчур умная и чересчур тощая, по меркам племени, где женщины ценились за пышные бедра и округлые формы, которые сулили тепло во время долгих холодов и легкие роды. Ее мать сделала жестокий и горький выбор, но в тот год, когда первые снега легли на горы над ними, этот случай не был уникальным. Каршитские работорговцы знали, что делали, когда в конце осени отправились в северные деревни Тракезии, а затем Саврадии, неторопливо собирая свой урожай.

Мир полон горя, поняла Касия, когда уже не могла плакать, пройдя две ночи на юг со скованными руками. Мужчины рождены для горестей, но женщины знают о них больше. Она лежала в темноте, на холодной земле, повернув голову в сторону и наблюдая за последними искрами умирающего костра, когда двое работорговцев лишили ее девственности.