– Сил нету с этим упрямым хивинцем, старшина! Без малого чуть не кулаком в грудь ему пихаю, а он все лезет. Лопочет что-то, кланяется да твердит; «Йок хош»[40] да «Йок хош». Хошь не хошь, – переиначил Тарас хивинские слова, – видно, придется вам его принять. Больно уж глазами приветлив, не вор по обличию, как иные из них. Этот на красивом вороном коне приехал.

– Впусти, – распорядился Рукавкин, – может, и вправду почтенный человек, а мы ему на дверь укажем. Герасим, завари чай и приготовь всем пиалы, а ты, Григорий, будешь заместо толмача, не осрамись, – добавил с улыбкой Данила.

Хивинец был худощавый, довольно высок ростом и опрятно одет в шелковый синий халат. На продолговатом смуглом лице живые темные глаза, прямой нос, чуть тронутые сединой усы незаметно переходили в остренькую волнистую бородку. На голове белоснежная, перевитая жгутом чалма, один конец которой свободно свисал на левое плечо. Из-под теплого халата виднелась светло-желтая рубаха.

Гость приложил к сердцу руку, приветливо улыбнулся, легко и непринужденно, будто давно знакомым людям поклонился.

– Сувли болсин! Хосилдор болсин! Кобчилик болсин![41] – произнес он мягким голосом, заметно растягивая слова, и поочередно задержал пытливый взгляд на всех присутствующих.

Рукавкин встал с ковра, на котором самаряне и казаки сидели на манер хивинцев, за руку провел гостя в передний угол, ближе к ярким свечам, и усадил рядом с собой. Герасим тут же поставил перед хивинцем таз с теплой водой для мытья рук, протянул совершенно новое полотенце и ждал, пока гость неспешно вытрет холеные, не знавшие физической работы руки. Данила налил в пиалу только что заваренный чай, подвинул в деревянной мисочке душистый башкирский мед, воткнул серебряную – специально для гостя – ложечку. Рядом же для всех поставили прочие кушанья: жареное мясо, российские пряники к чаю, сахар, местный сыр.

В безмолвии, приветливо присматриваясь друг к другу, поужинали, потом опорожнили самовар. Вспотели. Герасим долил в самовар доброе ведро воды, подкинул сухих чурочек, чтобы вновь вскипятить.

Перевернув пиалу вверх дном – напился, значит, досыта, – хивинец поблагодарил за угощение прижатием рук к груди и почтительным поклоном, а потом заговорил, перебрасывая взгляд то на Данилу, то на Родиона или на молчаливого после хивинского налета на их дом Луку Ширванова. Когда он умолкал, Григорий начинал пересказывать, смущаясь перед гостем и Рукавкиным, если какое-то слово или выражение не удавалось понять и передать точно:

– Он здешний житель, из сартов. То ли купец, то ли ихним дворянином себя называет, я в толк не возьму. Прозвище имеет Якуб-бай. Прежде, до прихода перса Надира, он состоял при тогдашнем хане Абул-Хаире. При новом хане не служит, занят торговлей. По весне посылал его старшина Куразбек с караваном в наши земли, да попали под разбой близ реки Сагиз. Товары пограблены, как сам жив остался – то чудо. Говорит, будто конь добрый спас, среди темной ночи вынес по суходолам, не споткнулся о звериную нору. Так и не довелось ему побывать в нашем Оренбурге, а желание имел большое. Теперь вот и Куразбека в живых нет и некому порадеть о российской торговле в Хиве, хотя торга этого все хивинцы ждут с нетерпением.

Кононов в великой потуге, неимоверно жестикулируя, выспрашивал, а гость терпеливо, весь внимание, слушал и поправлял тихо, если какое слово выговаривалось неверно. Когда Григорий, изрядно вспотев, умолк, Данила поклонился Якуб-баю, участливо сказал:

– О его несчастии на Сагизе мы гораздо уже наслышаны, о гибели Куразбека весьма сожалеем. Не знает ли гость, почему наши товары под стражей? И что намерен предпринять хивинский хан?

Якуб-бай с сожалением ответил, что этого он не знает, но, если российским купцам нужна его помощь, он готов им по возможности услужить сам и через своих друзей. Данила попросил отыскать среди прибывших с ними киргизца Малыбая и передать, что его ждут в этом доме.

– Обещает отыскать и позвать, – перевел Кононов. Рукавкин поблагодарил и сделал Герасиму знак наполнить пиалы – самовар звенел струйкой пара, вырывавшейся из-под крышечки маленького сигнального отверстия. Якуб-бай заговорил вновь.

– Наши купцы и некоторые баи, – переводил Кононов, – имеют большое желание торговать в российских городах. Да терпят нередко большое лихо от разбойников, своих и чужих, киргиз-кайсацких. Вот теперь возмутились туркменцы, узнав о гибели старшины Куразбека. Надо ждать, что заволнуются и каракалпаки, которые весьма уважительно относились к убиенному старшине. Среди них остались многие знатные Куразбековы родственники. Снова не будет спокойствия, на долгое время, а разбойным ватажкам – раздолье полное.

Некоторое время Григорий внимательно слушал Якуб-бая, потом повернулся к Рукавкину, а на лице недоумение смешалось с радостью.

– Послушай, старшина, о чем говорит наш гость! Он сказал, что сам да и другие его товарищи были бы рады, если бы их народ вошел в подданство российского государства. Вот так хабар – новость нам!

Данила да и другие россияне были крайне удивлены такими словами. Они считали себя на положении пленников, а к ним приходит почтенный человек, из хивинских дворян, и говорит, что многие из его народа изъявляют желание войти в подданство российского правительства!

– Ну что же, Григорий, объяви ему, не погрешим и мы против истины, если скажем, что и россияне всей душой склонны к миру и дружбе с хорезмийским народом. Худой мир у нас извечно почитается лучше, нежели добрая ссора.

Якуб-бай выслушал Григория, радостно закивал, потом сказал, что многие хивинцы имеют робость в душе, когда речь заходит о дружбе с Россией. Они полагают, что беззаконная, через коварство, смерть князя Черкасского и его войска не будет оставлена для хивинцев без достойного наказания. Рукавкин заверил, что страхи эти совершенно напрасны. Если бы царь Петр хотел покарать Хиву или завладеть его оружием, он другим бы летом послал сильное войско с пушками и разорил бы этот город. Царь же искал надежного пути в Индию, чтобы вести торг, для того и предлагал хану Ширгази дружбу и гвардию для охраны его особы. Да так и не нашел той дружбы тогда.

Лицо Якуб-бая прояснилось, и он, довольный ответом караванного старшины, радостно поцокал языком. Начищенный самовар продолжал посвистывать тонкой струйкой белого пара.

– Дядя Гриша, спроси, знаком ли ему ханской скатертник Елкайдар? – негромко попросил Федор. – Не смог бы наш гость как-то прознать, жив ли мой родитель? И где нам его искать?

Хивинец выслушал внимательно, вскинул на Федора участливые глаза, приложил руку к сердцу. Неподдельная скорбь отразилась на его смуглом лице. Заговорил, горячась, так что Кононов несколько раз прерывал, чего-то не поняв. Вот уже и Григорий сам в нетерпении распахнул желтый суконный бешмет, ерошит совершенно седые, будто хивинская чалма, волосы, взмокшие от обильного чаепития с медом. Потом пересказал: