– Так он у вас и живет? – смеясь, спрашивали из зала.

– Так и живет! – смеясь, отвечал Полковник.

– И разговаривает?

– И разговаривает!

– И что говорит?

Стало тихо. Очень тихо. Полковник побледнел.

Трудно сказать, сняло напряжение то, что случилось следом, или, наоборот, его прибавило, но случилось следующее. Дверь медленно, почти торжественно отворилась, и в помещение вошел Сталин, сцепив за спиной руки, а за ним, ведя велосипед «под уздцы», старшина.

Первым неожиданно прореагировал Полковник. Переводя взгляд с повязки на лбу Сталина на повязку на лбу Забродиной, он проговорил недоуменно:

– Прямо восстание сипаев…

А дальше все всё поняли и всех прорвало.

– Все понятно!

– Понаехали!

– Жили без вас, горя не знали!

– Куда ни сунешься, везде один Кавказ! – вот что кричали малоивановцы, а некоторые уже даже вставали со своих мест.

– Самосуда не допущу! – воскликнул Зароков, прикрывая Сталина своим телом.

– Как вам не стыдно! – это сказала Нюра-барыня. – Как вам не стыдно… – В ее голосе было больше слез, чем децибел, может быть, поэтому все услышали.

Гордо вскинутая голова Сталина опустилась.

– Я вам прощаю, храбрые рыцари и благородные дамы, я вам прощаю, – пробормотал он.

– Простить легче всего, – не согласился взволнованный Сорокин, принимая руль велосипеда из рук Зарокова. – Я, может быть, тоже вас прощаю. Но разве от этого легче. Кто вернет мне веру в человека? Я всегда считал, что все мы – люди доброй воли…

«Ш-ш-ш-ш…» – донеслось вдруг из-за двери радиорубки, что заставило Сорокина замолчать и помогло малоивановцам вспомнить, по какой причине они здесь собрались. Председатель вздохнул и поднялся, вытаскивая из кармана письмо.

– Ну, если тут собрались люди доброй воли, то значит, это вам. Читайте…

Письмо оказалось в Павлушиных руках, он легко взлетел на сцену, откашлялся, извинился, что читает сразу, с листа, и прочитал… Великолепно, вдохновенно, с пафосом:

«Людям доброй воли!

Люди!

Люди вы или нет?

Да поймите же вы, наконец, что мы от них не отказываемся, мы просто больше так не можем! Денег нет, ничего нет, а они ведь есть просят! Представьте, каково каждое утро видеть голодные глаза того, кого ты любишь? Это наш последний шанс! Гусман верит Америке, мы верим Гусману, а вы верьте нам.

Эта вынужденная мера – временная.

Весной мы вернемся, расплатимся за все и будем вместе поднимать Россию. Люди! Наши добрые труженики села! В конце концов, мы все произошли от одной обезьяны, вот и давайте вести себя соответственно.

Ваш “Russian miracle”».

Малоивановцы заспорили о том, что все это значит, о том, кто такой Гусман, о том, как переводятся непонятные слова в конце, и, заспорив, так разорались…

Они бы, может, и подрались, к этому все шло, если бы вдруг этот всеобщий крик и ор не прорезал полный отчаяния детский голос. Это был, конечно, Колька, кто же еще?

– Базарите здесь?! – Колька был без шапки, всклокоченный, в расстегнутом пальто, и одна штанина его теплых, с начесом штанов была заправлена в валенок, а другая нет. Он стоял в открытой двери и пытался унять свое частое дыхание.

– Базарите здесь… – повторил Колька тихо и вдруг крикнул: – А они там насмерть замерзают! – И выбежал, хлопнув дверью с такой силой, что баррикада у радиорубки зашаталась и с вершины ее свалился и разбился на несколько кусков гипсовый ленинский бюст.

– Плохая примета, – прокомментировал ситуацию Павлуша.

Непонятно было, что, собственно, он имел в виду, и от этого всем стало как-то очень нехорошо, неприятно…

Местечко это, находящееся километрах в семи от Малых Иванов, почему-то называлось Двенадцатый квартал, хотя никаких других кварталов в округе не было. На опушке черного леса стояли в каре несколько ярких фургонов, разрисованных звериными мордами и исписанных теми же непонятными словами, которыми заканчивалось таинственное письмо: «Russian miracle». Клетки были пусты. Чуть в стороне, в затишке догорал костер, и в стремительно сгущающихся сумерках малоивановцы не сразу заметили стоящих у костра зверей. В центре этой неподвижной композиции застыл, понуро повесив хобот, слон. Слева от слона сидел лев, самый настоящий лев, похожий на гигантскую копилку, какие лет тридцать назад были в большом ходу. Справа полулежал, задремывая, медведь. Чуть сзади, полоска к полоске, замерли зебры. Удивленно вытянул шею страус. Волк, про которого по причине жалкого вида и собачьего ошейника подумали, что это собака, поджал хвост и дрожал. Кенгуру спрятала ладошки в сумке, как в муфточке. Был кто-то еще – темный, лохматый, и еще… То в одном, то в другом месте появлялась обезьяна в Колькиной цигейковой шапке и настороженно стреляла глазками. Если звери сгруппировались вокруг самого большого, то люди, наоборот, вокруг маленького. Колька вертел головой и смотрел на взрослых, ища в их глазах сочувствия. Сочувствие, конечно, было, но проявлялось оно как-то странно. До замерзших Колькиных ушей доносились следующие речи взрослых.

– Лохматые-то ничего, а лысым, конечно, каюк…

– Лев – лохматый, ну и что?

– Да и лохматым, пожалуй, каюк…

– Это какую же слону могилу рыть придется… А земля уже мерзлая…

– Мы, что ли, будем рыть? Пусть сами и роют.

– Кто сами…

– Ну, эти…

– Так они уже в Америке, не понял, что ль?

– А как же – без зверей?

– Америке нужны наши мозги, а звери у них свои…

– А жалко все-таки – замерзнут.

– Жалко, а что поделаешь…

Колька не мог больше все это слышать и, бросив людей, перебежал к зверям.

Он остановился у слоновьих ног и посмотрел на людей. Он все еще надеялся. Да и звери… Нельзя сказать, что они искали в людских глазах сострадания или хотя бы сочувствия, но огонек надежды в звериных глазах еще тлел.

– Они хорошие! – закричал, агитируя, перебежчик. – Они добрые! Они не кусаются!

Но слова не долетали до стоящих напротив в десяти метрах людей.

– Они как люди, только не разговаривают! – проорал Колька, будто кинул в стену горсть гороха.

– Они – артисты! Вот, смотрите, это слон. Его зовут Раджа!

Колька поднял вверх руки, и слон вдруг обхватил его за пояс, поднял в воздух, положил на землю и поставил на Колькину голову столбообразную ногу.

– А-а-а! – истерично закричала Змея Забродина. – Мужчины, что же вы стоите?

Мужчины действительно стояли, не двигаясь с места. А что было двигаться, если Колька там улыбался под этим столбом, если он там, можно сказать, кайфовал.