Спокойно-величавая, без слов манера Хомейни создает потрясающий контраст ревущей толпе. Если смотреть со стороны, что нам приходилось делать несколько раз, то создается потрясающее ощущение искренности всего этого зрелища. Но любоваться и созерцать долго у нас возможности нет. Расслабляться нельзя – через несколько минут будет ответственный разговор с Хомейни, а к нему надо сосредоточиться, быть начеку, настроить себя на нужный лад…

Появляется Хомейни перед народом на 3–4 минуты, после чего он, а за ним вся свита удаляются с кромки крыши, куда-то вглубь, затем вниз, одним словом, исчезают во внутренних покоях. Там наверняка «деда» ждут какие-то важные или нужные ему посетители.

В ожидании приема нас обычно проводили в домик напротив – нечто вроде канцелярии.

У порога снимаем обувь, шествуем в носках вглубь по мягким подстилкам. Приглашают присесть на пол – мебели, кроме нескольких небольших на маленьких ножках столиков, нет.

Люди здесь из службы Хомейни страх как бородаты, заросшие, кажется, до разреза глаз, но добрые, вежливые. Поскольку мы приезжали часто очень рано утром, нам предлагали крепкий чай в миниатюрных персидских стаканчиках, сахар, по обычаю, вприкуску. Иногда, если «служители» начинали скромно завтракать, – лепешки, брынза на расстеленной на полу газетке плюс чай – вежливо, гостеприимно предлагали разделить трапезу. Если кто-либо курил – предлагал и нам сигарету. Они не расспрашивали, кто мы такие, зачем пожаловали. Люди простые, но понимали – раз ждут приема у имама, значит, с нужными делами пришли, следует их уважать.

Однажды, когда ожидали, вот так, сидя на корточках, когда позовут к Хомейни, оказались невольными свидетелями того, как принимает посетителей «канцелярия имама».

К сидевшему напротив нас у маленького столика мулле придвинулась женщина, вся закрытая в чадру. Потупив голову, она умоляющим голосом заговорила о том, что пришла за помощью к имаму: заболел маленький сын, а денег на лекарства нет. Она причитала, всхлипывая сквозь слезы.

Мулла слушал ее бесстрастно (привык уже, наверно, к такому), но внимательно. В одну из пауз ее речи он сделал жест рукой, ладонью вперед: дескать, подожди, все ясно. Затем полез рукой куда-то в глубину за пазуху своего халата, вытащил пару бумажек по двести риалов, сунул, не глядя, женщине: «Это тебе от имама». Просительница начала глубоко кланяться, благодарить. Мулла сделал жест рукой в сторону: дескать, благодари имама, подходи следующий…

Подползла на коленях другая женщина в чадре, снова поклоны, жалоба, просьба о чем-то. И опять рука бесстрастного муллы лезет за пазуху, вытягивает скрюченными пальцами, не глядя, денежные бумажки, сует женщине: молись за имама…

Но вот нас приветственно зовут. Кряхтя от засидевшихся скрюченных ног, встаем, ковыляем к выходу, надеваем ботинки, и нас ведут через дорогу – улочка перед домой Хомейни уже расчищена от народа вооруженными пасдарами – в дом имама.

Здесь, сразу же за входной дверью, – небольшая комната, где сидят за двумя столами муллы-секретари. Снимаем на цементном полу обувь, и нас ведут в смежную комнату. Она пуста. Мебели никакой. На полу у одной из стенок уже знакомое голубенькое с белым в шашечку байковое одеяльце, сложенное в несколько раз. Здесь будет сидеть имам. А мы рядом.

Хомейни обычно появлялся через 2–3 минуты.

Он входил из другой двери. Решительно шел к своему месту, на ходу внимательно вглядываясь в каждого из нас. Отвечал легким кивком на наши поклоны головой. Руки не подавал – не обычай.

Садился у стенки, делал жест рукой мне – садитесь рядом, остальным кивком бороды показывал – впереди.

Обычно у Хомейни мы бывали втроем: советник-посланник Островенко и первый секретарь Фенопетов, действовавший в качестве переводчика. Отличное знание персидского языка моих сотрудников обеспечивало точность беседы. Поэтому беседы велись на русском (с моей стороны) и персидском (со стороны Хомейни) языках. Лишь однажды перед приходом Хомейни в комнате появился молодой человек с нагловатым выражением лица, одетый явно в чуждую ему священническую одежду (мы заметили, как неумело он держал края халата, да и тюрбан надет был неправильно). Мы вежливо спросили, кто он такой. Молодой человек пробормотал что-то невнятное, но затем на ломаном английском языке спросил: на каком языке мы будем говорить с имамом. Мы ответили: на русском и персидском, как всегда. «А я не знаю русского языка», – сказал молодой человек. Мы выразили ему сочувствие и сказали, что опыт беседы с Хомейни на его родном персидском языке у нас уже есть хороший. «Нет, – упорствовал нагловатый молодец, – ведь мы (?) не будем уверены, правильно ли донесены мысли посла до имама, а главное – мысли имама до посла». Поэтому, заявил он, ему поручено переводить беседу советского посла с имамом, которая должна вестись на английском языке!

Мы удивились подобному настоянию – никогда ранее подобной проблемы не возникало – и сказали, что лучше всего спросить у имама, как ему будет удобно.

Молодой человек, притопнув с досады ногой, вдруг выбежал из комнаты. Пришлось только пожать плечами в возмущении.

Через пару минут он вернулся с каким-то клочком бумаги. «Вот, – сказал он, потрясая бумажкой перед нашими носами, однако не показывая ее, чтобы можно было прочесть, – здесь сын имама написал, что имам хочет, чтобы беседу посол вел на английском языке, с которого я, – он ткнул важно себя в грудь, – буду иметь честь переводить на фарси и обратно».

Глупость и наглость была невероятной, но поскольку мы все трое знали английский язык, а двое из нас и персидский, то быстро решили ссору не затевать, а получше контролировать, что же будет говорить этот наглец, переводя высказывания Хомейни с персидского на английский и мои заявления, когда будет переводить их с английского на персидский. Да и спорить было некогда – в комнату вступил имам.

Уселись. Молодой человек в тюрбане пал ниц, схватил руку Хомейни, поцеловав ее. Удивились не только мы, удивился Хомейни, он как-то брезгливо и с удивлением отдернул руку. Молодой человек, все в той же сгорбленной позе, что-то прошептал «деду». Впечатление было такое, что Хомейни впервые видит этого человека и тот как бы ему представляется.

После этого из складок своей одежды явно непрошеный толмач вытащил портативный магнитофон, поставил его между мной и Хомейни.

Хомейни удивленно воззрился на магнитофон.

Молодой человек, опять распростершись плашмя в угодливости перед Хомейни, прошептал что-то и нажал на кнопку магнитофона.

Хомейни распрямился, нахмурился, затем, видимо, овладев собой и решив не выносить сора из исламской избы, глазами показал мне: начинайте.

Я инстинктивно почувствовал, что доверительного разговора не получится, и не надо, чтобы он был, и Хомейни не будет в нужной степени искренним. Ну что ж, бывает и такое в дипломатической практике.

Я заговорил по-английски. Хомейни с удивлением посмотрел на меня. Я пояснил, что говорю на этом, чужом и мне и ему, языке лишь потому, что выполняю переданную мне его просьбу.