Падре строит в уме какие-то сложные планы, когда его; спрашивают вновь.

«Вот они останутся — а вы, падре?»

«Не убий, — нашептывает падре знакомый голос ангела-хранителя, — не убий. Придумай что-нибудь, ты же неглупый человек. Что тебе стоит переиграть этих пятерых озлобившихся мужчин? Твои аргументы весомей, на твоей стороне страх, обычный страх, ты в состоянии запугать свою деревню, обратить плач бокаро себе на пользу, показать шонко их будущую судьбу… наконец, ты можешь — чего не сделаешь ради спасения стольких жизней? — призвать на помощь дона Антонио — да, самого полковника Оливейра, почему бы нет?! дай ему знать, что шонко колеблются, и нужно лишь слегка, для виду, показать, кто хозяин на Рио-Амарго — без жертв; достаточно вертолету пару раз пройти пониже, над крышами хижин, стегнуть пулеметной очередью по воде, бросить в реку гранату, чтобы вода поднялась столбом. Извести его о своем намерении освободить землю мирно, потихоньку — и будь уверен, он с пониманием отнесется к тебе, даже, быть может, заплатит за услугу из средств, сэкономленных на очередной истребительной акции — разве тебе не нужны деньги на учебники для детворы, на лекарства? ты одним махом и обезопасишься от дона Антонио, и сохранишь лицо пастыря, истинного пастыря, почти Моисея, уводящего страждущих из рабства в землю обетованную. Ты сумеешь организовать приход и в резервации… а впрочем, если ты избавишь деревню от резни, тебе не обязательно подражать Моисею в мелочах и тащиться вниз по реке, а потом в кузове грузовика на запад; с уходом шонко край не обезлюдеет, выше по течению есть другие деревни, где ты можешь с тем же успехом исполнять обязанности и пастыря, и платного агента полковника Оливейра — конечно, ты будешь тогда напоминать не столько Моисея, сколько крысолова из Гаммельна, но если избрать такой путь, то стоит ли терзаться по этому поводу? что же ты тянешь с отповедью этим безумным бокаро? сосредоточься и срази их словами Писания — „Мне отмщение и аз воздам“, — чтобы они оставили свою гибельную затею и уповали на иную, высшую месть, на неотвратимое воздаяние от Господа, чтобы пустая мечта выйти впятером против головорезов дона Антонио не бередила им душу и не заражала Других, тоже обездоленных алуче. Напомни им, чем кончали во все времена безрассудно отважные вожди алуче. Алуче давно мирный — нет, замиренный, нет, усмиренный — народ, пусть многочисленный, но рассеянный по карте, робкий, забитый… э-э, падре! куда это повернули твои мысли?! ты что, ничего лучше измыслить не можешь? ладно, положим, иудины сребреники тебе претят, рухнуть под пулями со словами прощения убийцам противно твоей гордости, но подумай-ка — ты ведь никогда, даже в шутку, не держал в руках ничего огнестрельного! А заповедь?! ты, христианин, забыл заповедь? — не убий!»

Все смотрят на священника.

«Как воин, — твердо говорит падре. — Приходские деньги я без согласия людей тронуть не могу, но у меня самого есть немного денег — кажется на пару винтовок хватит».

Сплюнув от досады, невидимый ангел-хранитель прощается с падре уже другим тоном.

«Был ты дикарем, язычником — так ты дикарем и остался, сколько тебя не шлифовали в семинарии. Подумать только! взяли пащенка, индейское отродье, отмыли, обстригли, кишки от глистов прочистили, грамоте обучили, Писание тебе растолковали, вроде наставили на путь истинный — так нет же, вспомнил, какого он рода-племени! тоже мне — воин шонко!.. тьфу, пропади ты пропадом! — отплевывается ангел уже не от падре, а от древнего бога-ягуара, который урчит и хищно скалится на него из угла. — Все вы тут сгинете! ой!!.» — ангел с жалким писком, отчаянно хлопая крыльями, кое-как выныривает через оконце, оставив в пасти ягуара с десяток белоснежных перьев.

Никто из присутствующих не замечает, как шла борьба за душу падре — ведь ангел и ягуар лишь тени, отражения его борьбы с самим собой; для других они — не больше, чем зыбкий отсвет керосиновой лампы на побелке дощатых стен домика.

«Полковник пожалеет, что вошел с огнем на нашу землю, — встает Хуан, отец Аны-Марии. — Война».

«Война», — повторяют за ним все бокаро.

«Благословите, падре».

«Да поможет нам Бог, — он осеняет их крестом и думает: „Мы смертники. Но другого выхода нет“».

Ночью в одной из хижин просыпается старик. Ощупью находит он кувшин, пьет, потом выходит наружу. Какая-то девочка смотрит на звезды.

«Кто ты, маленькая? я не знаю тебя».

«Я — Ана-Мария».

«Откуда ты?»

«Из Монтеассоно».

«Что ты делаешь?»

«Я смотрю, где моя мама».

«Она стала птицей, Ана-Мария».

«Я знаю, дедушка».

«Ей хорошо там, наверху».

«Да. Скоро я буду с нею».

«Тебе еще рано умирать, маленькая».

«Сюда придут терминадос, как в нашу деревню».

«Нет, не придут. Лес их не пустит».

«Они прилетят по воздуху. Если только ветер не собьет их с пути… или дождь. Я бы помолилась, но я не знаю, как молиться о сильном дожде. Я бы попросила у Иисуса Христа, чтобы он послал ураган на терминадос. Но я боюсь, что сеньор Иисус сейчас спит. И — он так далеко… он не услышит».

«Не надо тревожить его, маленькая. Он уже знает, что было в Монтеассоно. Он уже послал своих воинов».

«Правда?»

«Я видел сон. Во сне мне сказали: „Смотри, это будет завтра“».

«А что будет завтра?»

«Оттуда, — шепчет девочке старик, показывая в темноту леса, — с той стороны, где заходит солнце, идут мертвецы, чтобы мстить терминадос без пощады».

«Это святые угодники? да?»

«Они — дети горя. Они встали из земли на зов Христа. Трое ужасных, они как тени».

«Их всего трое — как же они справятся с терминадос?»

«Этих троих нельзя убить, маленькая. Пули им не страшны. Их плоть — дерево, в жилах не кровь, а пламя — если прольется, то исчезнет на глазах. Они окованы железом».

Старик тихо, монотонно рассказывает девочке сказку о мертвецах, идущих с запада; веки у девочки слипаются, она пригревается рядом и — вот уже спит.

Спит — и видит сеньора Иисуса; оказалось, на самом деле он смуглый, с гладкими черными волосами, без усов и бороды, обнажен по пояс и татуирован, как настоящий бокаро; он в белых бедняцких штанах и подпоясан ремнем с пряжкой, ноги босые. Бабочки порхают над ним и садятся ему на плечи, птицы — души умерших — слетаются к нему и стонут: «Нас убили, убили! мы веселились, мы пели, мы танцевали, мы никому не сделали ничего плохого, а нас убили! Мы — Хорхе и Конча, мы хотели пожениться! Я Маритта, мне всего пять лет было! Я Хосе! Я Пабло! А я Лусия — знаешь, как хорошо я танцевала?!. Они окружили нас и стали стрелять! за что?! мы же мирные люди! Как горько, как больно нам было прощаться с жизнью! неужели враги будут радоваться на нашей земле?!» Перед сеньором Иисусом расступается земля, и над могилой вырастают, словно дым, три образа; первый — низкий, он весь в чешуе, как броненосец-армадилло; второй бледен и строен, прекрасен лицом, он улыбается, и из пустых глазниц его, как слезы, течет кровь; третий — огромный, темный, голова в огне. «Идите, — говорит сеньор Иисус, — птицы укажут путь. Там, на Рио-Амарго, вы найдете людей без чести и совести — тех, кто не жалеет ни ребенка, ни девушку, ни женщину на сносях. Убейте их. Я так хочу. Идите!» Тени сгущаются в тяжелый мрак, оружие сверкает в их руках. «Будьте уверены, сеньор, мы их спровадим прямо в преисподнюю». — «Славная будет потеха!» — смеется тот, что плачет кровью. Птицы зовут их: «Сюда! сюда!», и мстители уходят за птицами.