Прихожу в себя очень быстро – Фалишкин поливает меня из чайника, громко смеясь. В кубрике горит свет, на койке напротив – всхлипывающий Меря держится за шею. Вокруг него стоят все остальные и покатываются со смеху.

– Ты что, ебанулся?! – орет Меря. – Ты чего на людей-то бросаешься?

– Скажи спасибо, что он тебя этой хуевиной не ебнул! – гоготал Фаля, показывая на подставку.

Я ничего не понимаю, и у меня очень саднит глаз... Все до конца выясняется только на следующий день. На утреннем осмотре Меря рассказывает начальнику страшную историю о том, как ночью он услышал мои крики. Выяснив, что я кричу во сне, он решил разбудить меня, чтобы я, в свою очередь, не перебудил всю команду. Но оказалось, что я не только не спал, но и поджидал его с целью нападения... В результате он был вынужден применить силу, что его и спасло от неминуемой смерти. Понизив голос, Меря советует начальнику как можно скорее избавиться от «этого психа», поскольку теперь за порядок в оркестре лично он не даст и ломаного гроша.

Начальник безмерно удивлен. Поэтому он задает очень важный вопрос:

– Ну а почему у него бляха не почищена?

– Так товарищ старший лейтенант! – выходит из строя Сэм. – Я ему вчера пятнадцать раз сказал, чтобы почистил, а он – не буду! Вот и Ришат подтвердит...

Взгляд начальника становится зловещим. Он смотрит на меня, как на диверсанта, обманным путем проникшего в секретное хранилище. «Так вот вы какой, воспитанник Барковский», – казалось, говорят его серые бдительные глаза.

– Так это была моябляха? – упавшим голосом спрашиваю я.

– А чья, шизила?! – возмущенно кричит Ришат и выразительно смотрит на начальника.

Мне становится намного легче. Несмотря на то что начальник приказывает мне отдраить Ленинскую комнату.

А вечером я – само дружелюбие. Сэм заглядывает в каптерку и, одобрительно посмотрев, как я надраиваю свою бляху пастой ГОИ, кидает мне еще два ремня с плоскими «дембельскими» бляхами:

– Хорошо у тебя получается... Наши тоже почисть!

* * *

Есть, конечно, люди, которые воспринимают службу всего лишь как неизбежное зло. Которое рано или поздно кончится, как зубная боль. Им приходится сложней всего – ведь они искренне не понимают, зачем им вся эта военная премудрость, если они – Музыканты. Поэтому среди них – либо «Швейки», либо откровенные «тормоза».

В нашем оркестре таким Швейком был трубач Саша Соколовник. Саня был очень хорошим трубачом, солистом. И в армию он попал только потому, что на беду свою был здоров. К тому же он учился в консерватории, а это учебное заведение военной кафедрой не обладало. Сашина мама нашла нашего начальника совершенно случайно, познакомилась с ним в совершенно неофициальной обстановке и потому считала его чем-то вроде приятеля. Мучая его звонками и просьбами «поберечь Санечку», она в конце концов довела начальника до совершенного бешенства, и он стал прятаться от нее, как черт от ладана.

Однажды Саня в три часа ночи появился перед рубкой дежурного по училищу в столбе лунного света. Он был в домашних шлепанцах, парадной форме и теплом махровом шарфике. Сипло спросив у онемевшего от такой наглости капитана первого ранга: «Простите, вы не подскажете, где тут выход? А то я заболел и мне срочно надо домой!», Саня ужасно недоумевал, почему злой кап-раз бросился звонить начальнику домой и требовать его немедленного прибытия в училище, да и вообще вел себя грубо и устроил целый скандал...

В другой раз Саня забрался в самый дальний угол нашего здания, чтобы как следует «подуть длинные ноты». В результате оркестр убыл без него в Москву на Всесоюзный конкурс, а его в течение двух суток искала комендатура. И нашла дома. Куда он отправился, поняв, что его забыли.

Он попадался всем патрулям, категорически забывал отдавать честь старшим по званию, зато отдавал ее всем встречным милиционерам и железнодорожникам, надевал под шинель яркие шарфики и засыпал на любом дежурстве. Зато он был классным трубачом и солировал на всех концертах.

* * *

К оркестрам везде относятся по-разному. Большая часть офицеров недолюбливает музыкантов – они никак не могут представить себе, что перед ними – военные. Поэтому «дрючить оркестрантов» – любимая забава множества молодых офицеров. Со временем они все равно понимают, что военные музыканты – необходимое зло, их уже не переделаешь и легче просто не обращать на них внимания.

Гораздо труднее было общаться со старшими офицерами, которые были уверены, что понимают в музыке не хуже нашего, особенно в музыке военной, особенно потому, что они старше по званию.

Никогда не забуду свой первый «переход на обед», который я должен был обеспечивать в одиночку – оркестр был на какой-то игре.

Я ужасно волновался, что не смогу держать темп, поэтому специально подготовился: повесил на ремень барабана электронные часы, которые мигали как раз в нужном темпе – 120 шагов в минуту, как и написано в Уставе.

Уставившись на часы, я так и отбарабанил весь переход, не заметив, что надо мной уже давно нависает полковник Амирханян – начальник строевого отдела. Дождавшись, пока я закончу, он рявкнул мне прямо в ухо:

– Ты что, сынок, Устав не читал?!

– Почему? – опешил я.

– А потому что слишком быстро играешь!!!

– Я, товарищ полковник, играю как раз по Уставу! – обиделся я. – Вот видите часы?..

– Чего?! – взвился Амирханян. – Да я двадцать лет в армии! И ты мне будешь говорить, что я не знаю, что такое сто двадцать шагов в минуту?!

– А я десять лет музыкой занимаюсь... – пролепетал я. – Вот же часы...

– Засунь себе в жопу свои часы!!! – заорал полковник и поволок меня в отдел.

Оттуда меня забрал начальник. Утирая пот после выволочки, которую ему устроил нач-строй, он сказал мне золотые слова:

– Он прав!

– Да как же, Александр Иванович?! Я же по часам... сто двадцать!..

– Ты в армии, Паша. И поэтому он прав, потому что он полковник. А ты – говно. И я пока что тоже...

А этот полковник, как потом оказалось, очень на самом деле оркестры любил. Когда он служил командиром полка морской пехоты на Дальнем Востоке, его музыканты были привилегированной кастой – все они имели квартиры и хорошие ставки. Главной их службой было вот что: по первому приказанию они мгновенно выстраивались на плацу в парадной форме и ждали. В центр плаца выносили резное кресло и столик. На столике стояла бутылка армянского коньяку и блюдце с тонко нарезанным лимоном. Амирханян садился в кресло и, попивая коньячок, часами наслаждался армянскими маршами в исполнении его любимцев. Вот такая любовь.

* * *

Прослужил я в оркестре 5 лет без малого. Многое, конечно, за это время случалось, и баек я слышал немерено. А некоторые могу и про себя рассказать.