наделал Лалетин! Гвардии лейтенант, при орденах! Ухайдакал Юпитера за одну поездку! Откуда такое происходит, ты мне скажи? От души, в которой на прикурку огня не добыть. Вот против нее и двинем новую революцию. Изничтожать надо этот срам под самый корень… – И пошел по ограде, воинствующий, непримиримый, каким его знала дочь. II

Поздним вечером Анисья сошла с крыльца конторы колхоза, следом за нею отец – хмурый, вконец расстроенный от перепалки с Павлом Лалетиным из-за Юпитера.

Вышло так, что вопрос Головни на заседании правления колхоза вызвал всеобщий смех; Лалетин отделался легким испугом, делая вид, что на чудака Головню не стоит обращать внимания. Тогда Головня потребовал немедленную ревизию кассы колхоза, говоря, что с кассой творится что-то неладное. «Откуда ты берешь деньги для горла? – орал он. – Не из нашей ли кассы? Через какие дивиденды заливает себе за воротник Фрол Лалетин? Не от доходов ли Никиты Мансурова, пчеловода на третьем номере пасеки? Ревизию! Требую ревизию!» И опять Мамонту Петровичу ответили всеобщим смехом. Вопрос стоял о выделении рабочей силы леспромхозу, о сеноуборочной, о прополочной кампании, подъеме паров, а Головня заговорил о ревизии. Между тем сам Павел Лалетин менее всего хотел бы, чтобы именно сейчас началась ревизия кассы колхоза и тем более третьего номера пасеки, где удачно приземлился зять Фрола Лалетина. На пасеке не все было в порядке. Но через неделю-две там наведут полный ажур; комар носа не подточит. Вот почему из членов правления трое Лалетиных – Фрол, Василий и Павел Тимофеевич, пользуясь отсутствием Аркадия Зыряна, который уехал на совещание механизаторов, – обернули вопрос Головни в забавную шутку.

Анисья понимала, что отец прав, но не нашла в себе силы поддержать его. Стыдно было смотреть на смеющихся Лалетиных. Парторг колхоза, он же бухгалтер, тихий мужик Вихров-Сухорукий, беспокойно ерзал на стуле. Стоит ли ссориться с Павлом Лалетиным, недавним фронтовиком-однополчанином?

– Капитулянты, едрит твою в кандибобер! – бормотал отец, размахивая руками.

«И в самом деле капитулянты», – покусывала губы дочь.

Оседлала каракового мерина. И в тот же вечер уехала в леспромхоз, увозя с собой смутную невысказанную тяжесть…

III

…Между тем далеко в тайге Агния с Андрюшкой и Андреем Северьяновичем подошли к «смертному месту».

Не шли, а продирались ощупью в непролазных дебрях. Агния хотела остановиться на ночлег сразу за Большим Становым хребтом, но Андрей Северьянович настоял на своем:

– Сказывал: приведу ночью. Сами потом оглядитесь как и что. Тут оно, место. Другого не знаю. Бывал здесь два раза и зарок дал – не видеть в третий, слышь. Вот и не вижу. Темень – глаз выколи. Так-то, дева. Не обессудь. И вы не задерживайтесь. Не ровен час – налетит коршун, беда будет. Пощупай место, остолби и поезжай на Верхний Кижарт, как тебе сказал начальник.

Агния хотела спросить, про какого коршуна обмолвился Андрей Северьянович.

Но хрустнули ветки. Шорох удаляющихся шагов – и все стихло.

– Ма-ам, он ушел!

– Ну и что? Привел, и ладно.

Кони жмутся друг к другу. Сопят.

Полыхает зарница, да так широко, точно небо, играючи, на мгновение обнажает свою искристо-белую лебединую грудь.

– Как будем-то?

– Расседлывать лошадей будем. Приглядимся, соберем сухостойник и разведем огонь.

– Огонь-то еще заметят!

– Ишь ты, какой трусоватый. А я-то думала – ты мужик у меня!

Андрюшка притих. Надо быть мужчиной… IV

В заречном поселке на прииске в доме Ивана Квашни гостил охотник за живыми маралами Михаил Павлович Невзоров, которого Иван Квашня знал как Гавриила Иннокентьевича Ухоздвигова.

Михаил Павлович разговаривал с хозяином горницы и курил папиросы. Пили водку.

Из всех Ухоздвиговых уцелел только он, Гавриил! Единственный наследник Благодатного и Разлюлюевского приисков. А мог бы он раздвинуть горизонты и до приисков Иваницкого. Он бы еще потягался с теми золотопромышленниками, которые в годы гражданки бежали за границу, подальше от земли, где не припекает. А вот он, Гавриил Ухоздвигов, дважды был арестован органами советской власти, сменил шкуру и ни разу не изменил себе: работал на подрыв устоев Советского государства. Да, сегодня он – никто! Но никто с оружием ненависти и с постоянной готовностью к непримиримой борьбе. Он много раз оказывался одиноким после поражений, когда обрывалась связь с теми, кто поддерживал его из-за границы, но никогда не падал духом. Он должен был выжить во что бы то ни стало. И он выжил!

Какое разочарование принес ему 1945 год!.. Рухнули все надежды. Чего теперь ждать?… Надо уходить во Владивосток. Там иностранные суда. Нащупывать связи… Но он устал! Отчаянно устал! Ему бы отдыхать! Завалиться бы, как медведю в берлогу на долгую спячку, этак лет на тридцать, а потом проснуться. Но настанут ли перемены в России через тридцать лет?

Верных людей осталось мало! Ничтожно мало. На самом прииске единственный Квашня. Есть еще свои люди в тайге, где он в 1929 году возглавлял банду кулаков, кое-кто уцелел в Манской, Белоеланской, но кто они, уцелевшие? Космачи первобытные.

Блюдце на столе было полно окурков.

Иван Квашня, пригнувшись к уху глуховатой жены Ангелины, кричал ей, чтобы принесла из подвала кислой капусты.

– Вот глухая тетеря! Кричи ей во всю глотку – ни черта не слышит, – жаловался Иван. – Ну что ты вылупила на меня бельма? Ка-аапусты! Слышишь?! Каапусты, стерва. Бери тарелку и шпарь за капустой.

Когда покорная и молчаливая, как все туговатые на ухо старухи, жена Ивана Квашни ушла за капустой, он с горечью проговорил:

– Разве бы мы так жили, Иннокентич, если бы…

Но Гавриил Иннокентьевич прервал его:

– Геологи вернулись с «места»?

– Вроде не слышно. Сам начальник прииска ждет с нетерпением. Можно и геологов накрыть. Проучить бы! Как тогда ваш брательник кокнул Ольгу за Сафьяновое.

«Тогда» было давно. Август 1924 года… Иван Квашня, конечно, помнит те жаркие денечки. Вот в этой же горнице «тогда» отсиживался старший брат Гавриила, щербатый и сутулый Андрей Иннокентьевич.

– Шли мы за той Ольгой след в след. До самого Сафьянового. Учуяла, стерва. И я схватил пулю. Не помню, как выполз. Думал, хана, погибель пришла. А вот выжил, слава те господи.

– Идти туда нельзя, – сказал Гавриил Иннокентьевич. – С местом покончено. Там уже, наверное, поджидают нас…

– Все может быть. – И, оглядываясь, Квашня прошептал: – Поджарить бы их на том месте. Подпустить петушка на красных лапах. По Жулдетскому хребту пихтач сухостойный. Там только искру оброни…

– М-да.

Глухая супруга Квашни принесла в обливной чашке кислой капусты. Квашня достал еще одну пол-литру водки.

– Говоришь, Северьяныч один живет на пасеке?

– Завсегда один. Это же такой космач. Бурчит да мычит себе в бороду. А вот место продать – ума хватило.

– Как его не раскололи?

Квашня развел руками:

– Провернулся. Может, для приманки оставили, чтоб кого другого схватить?

Иннокентьевич уразумел намек. «Кого другого» – касается только его, последнего из Ухоздвиговых.

Над столом висела маленькая электрическая лампочка, но Иван Квашня не зажег ее, а велел старухе достать керосиновую лампу. Ставни закрыты наглухо, но хозяин на всякий случай завесил окошко в улицу суконным одеялом – береженого Бог бережет.

Допили вторую пол-литру и не опьянели. А на зорьке, еще до того, как раздался гудок обогатительной фабрики, гость Ивана Квашни с котомкою за плечами и двуствольным ружьем, с подтощалой Головешихиной Альфой подался пешком в тайгу.

Иван Квашня проводил его до таежной тропы, поясняя, как перевалить Сухой голец:

– За Сухим гольцом держитесь правого берега Кипрейной. С богом, Иннокентич. За Филимоном-то гляди в оба. Кержак хитрый. Чуть чего – продаст. Сын у него возвернулся из плена. С геологами он сейчас в тайге. Вот по их следам и надо подпустить петушка.

V

Синь-тайга. Горы… Теснина…

Агния роет новый шурф невдалеке от безымянного ключа, впадающего в Большую Кипрейную речку. Бурый слой земли, переплетенный корневищами кустарника и травы, уже снят. Штыковая лопата Агнии врезается в зеленовато-глинистый пласт. Попадается кварцевая порода в изломе, сахарно-белая, крупитчатая. В одном из таких кусков Андрюшка обнаружил тоненькую золотую змейку, похожую на окаменевшую молнию.

Агния растирает на ладони горсть породы, пристально разглядывает в лупу под палящими лучами солнца. И – видит, именно видит, как по-особенному искрятся некоторые песчинки, до того крошечные, что