После учебы в Благородном пансионе в той или другой из столиц и пары лет приятной службы в лейб-гусарском полку, где мне часто приходилось гарцевать перед государыней, я вышел в отставку и вернулся в Свидригайлово, к ужасному удовольствию Ау. Здесь, в этом провинциальном парадизе, я вел рассеянный, но радостный образ жизни.

Что же касается милой Mutti,[160]то я не видел ее уже лет десять, но хорошенькие горничные, которым всегда был любезен, шептали мне по секрету, что она еще вполне жива, однако стала набожной и почему-то постоянно отправляет за меня молитвы. Папан же командовал эскадрой на Каспийском море и приезжал в имение раз в пять лет. Семейная жизнь не очень интересовала Конрада Гиацинтовича. Вместо того чтобы спать с супругой, нянчиться со мной или на худой конец навещать своего брата-близнеца Карла, жившего припеваючи в уездном городе Клизме (как ни странно, внешне папан и дядя Карл были совсем непохожи), он предавался прелести азарта. Иными словами, проводил всю побывку, играя в карты с каким-нибудь не вполне разорившимся соседом, который к концу ее становился вполне разорившимся. Увеличив таким образом семейное состояние еще на порядок, отец покидал Свидригайлово, оставляя меня once again in charge.[161]

Папан воевал с персами, матушка молилась, я гулял и охотился, а Гертруда была, если можно так выразиться в восемнадцатом веке, нашим семейным менеджером.

* * *

При виде Акулины померанка подняла бритую бровь и демонстративно вздохнула. Я спрыгнул с коня, кинул поводья донскому казачку Митьке — подарку от папана, привезенному им из последнего похода, — и бросил (девушку) ключнице:

— Гертруша, посмотри что я нашел в лесу. Неправда ли, она очаровательна!

Ключница вынула из кармана кожаного бюстгальтера рулетку и окинула Акулину профессиональным взглядом. Та зарделась. Померанка обмерила красную девушку, аккуратно записывая цифры на клочке бумаги.

— Каков твой вердикт, Гертруша?

Эрзац-мама повела длинным носом.

— Herr Woldemar, она негигиеничная.

Действительно, от Акулины исходил лукавый телесный запах, что характерно для лесных и полевых буколичек, как 150 лет спустя поведал читателю Иван Алексеевич Бунин.

— Умой ее, надуши и приведи ко мне. Я буду в кабинете: мне надо написать письмо братьям Зубовым.

— Jawohl!

— И не жалей на нее миндального мыла и розового масла.

— Они дорого стоят.

— У тебя же в кладовке богатые запасы банных и косметических средств. Почему ты так скупишься?

— Экономка должна быть экономной.

Через час у двери моего кабинета раздался скрип ключницы. Я отложил перо в сторону и накинул шелковый шлафрок на барельефные бицепсы и все прочее.

— Come in.[162]

Гертруда ввела в комнату пахнущую розами розовую Акулину, от которой еще поднимался пар.

Отпустив ключницу, я уселся на кожаный диван, где полуразорванная когда-то матушка произвела меня на свет. Наступило молчание, прерываемое тихими вздохами девушки. Она переминалась с ноги на ногу, поправляла прекрасные распущенные волосы и глядела в пол.

Я откинул мускулистый торс на спинку дивана, скрестил мускулистые руки и заговорил мускулистым голосом.

— Акулина, слушай меня внимательно, ибо в эти минуты решается твоя судьба. Я решил сделать из тебя леди. Играя в шашки жизни, провести тебя в дамки! (У меня была склонность к смелым метафорам, редкая в восемнадцатом веке.) Я буду твоим Пигмалионом, а ты — моей пигалицей. Ты станешь жить в непривычной, хотя и подневольной роскоши. Приобретешь всестороннее образование, научишься читать и писать, сначала по-русски, а потом на других языках. День-деньской ты будешь зубрить французские глаголы, извлекать квадратные корни, резать скальпелем лягушек. Однако предупреждаю! Если станешь сачковать, то будешь наказана тяжелой помещичьей рукой.

Бедная студентка с ужасной радостью смотрела на меня во все изумруды.

— Ой!

— Тебе придется мыться каждый день, снаружи и изнутри. Благодаря воспитанию, данному мне Гертрушей, я до неприличия чистоплотен.

— Грех, барин…

Я показал пигалице педагогический перст.

— Девы срам — страсти храм.

Акулина шмыгнула курносом.

— Не грусти, милая, с этой минуты ты моя протеже. Гордись своим статусом: даже твой несостоявшийся совратитель Сил Силыч со всеми своими мешками муки теперь не годится тебе в лапти!

* * *

Акулина сразу же начала делать большие успехи в учебе. На третий день занятий она уже выговаривала довольно ясно по-французски: «Je suis une pauvre orpheline et je mis tout mon espoir dans la gentillesse de mon maître et protecteur».[163]

Через месяц девушку было не узнать. Акулина привыкла к лучшему складу речей. Ум и тело ее заметно развились. Она расплела косу и с помощью Гертруды каждое утро придумывала себе стильные прически, одну другой сложней и многоэтажней. Я одевал ее, как куколку. К сожалению, из-за беспорядков в Париже, где смутьяны и безбожники дерзко посягали на прерогативы королевской власти, тамошние модельеры не могли гарантировать выполнения заказов. В силу этих внешнеполитических обстоятельств Акулина одевалась у лучших дизайнеров Клизмы, а то и Калуги.

Сирота в сарафане превратилась в благоухающую и образованную барышню, безупречно говорящую по-французски и по-английски и неплохо знающую математику. Каждый вечер прелестная пигалица приходила ко мне в кабинет, где делала домашнее задание. Я был доволен ее прилежанием и в награду часто брал ее с собой в гости к дядюшке Карлу. Радушный родственник устраивал в честь нас ужины и приемы, куда стекалось все, что было в Клизме изысканного и аристократического.

Акулина быстро освоилась в обществе, демонстрируя прекрасные манеры и незаурядное умение вести светский разговор.

— Monsieur Karl, vous m’avez joué un mauvais tour,[164]— журила она дядюшку, когда тот подводил ее к обеденному столу.

— Mais qu’est ce-que j’ai fait?[165]— волновался добрый холостяк, окидывая взглядом миски и тарелки севрского сервиза.

— Je comptais dîner de chocolat, mais je n’en vois rien,[166]— кокетливо качала головой Акулина, и ее золотые волосы сверкали в свете люстры.