Раньше, в советское время, вилопрокатный цех всегда был победителем социалистического соревнования на заводе наряду с колесопрокатным и трубоэлектросварочным. На первомайской демонстрации всегда нес знамя победителя соревнования с вышитыми золотом вилами… Ну, хорошо, хорошо. Не вилами, а портретом Ильича. Разницы все равно никакой.

Кстати, первомайская демонстрация в городе и сейчас проходит. Правда, лозунгов на ней сильно поубавилось, да и вообще каждый несет тот лозунг, который ему нравится. В прошлом году выходили с транспарантами «Здесь могла бы быть ваша реклама» или вовсе «Don’t worry, be happy». Можно возглавить колонну на трехколесном велосипеде, если ты подумал обо всем заранее и пришел с родителями, которые потащат его вместе с тобой на веревочке, когда ты устанешь крутить педали. Несут, конечно, и красные знамена с серпами, молотками и пятиконечными звездами. Их есть еще кому носить. Так, наверное, при Иване Грозном на парадах Великого княжества Московского выносили знамена уже несуществующих Тверского, Смоленского или Рязанского княжеств. Их несли сразу за царским штандартом с двуглавым орлом и Георгием Победоносцем князья-ветераны перед полками стрельцов. И только знамена Казанского, Астраханского и Сибирского ханств несли в самую последнюю очередь – после прохода Царь-пушки и сводного оркестра гусельников.

Вернемся, однако, на завод. Рассказывая о нем, невозможно пройти мимо водонапорной башни, сконструированной инженером Шуховым. Честно говоря я бы и прошел, тем более, что рассказывать о башне после прессов колесопрокатного цеха – все равно, что пить пиво после водки. Башня и башня. Ни тебе гидравлических цилиндров, ни облаков пара, ни всполохов огня. Она теперь даже и не водонапорная. Давно сняли с нее огромный резервуар для воды. Башню купил для завода на Нижегородской ярмарке еще в конце девятнадцатого века последний из дореволюционных владельцев завода – Антон Иванович Лессинг. Башня была так хороша, что Антон Иванович в нее влюбился. Потом-то он, конечно, со всей немецкой педантичностью высчитал и всем хвастался, что башня такой ажурной конструкции обошлась ему куда как дешевле, чем обычная, но про себя знал – за такую красоту заплатил бы и больше, кабы Шухов умел торговаться. И в самом деле – на заводе все мужское. И огромные прессы, и прокатные станы, и чугун, даже мартеновская печь – мужик. В крайнем случае – бой-баба. И только башня – девушка. Ажурная, воздушная, с тонкой, изящной винтовой лестницей внутри. Что из того, что она не работает? «Не бывает напрасным прекрасное», – это сказано и про нее. И еще. Московская башня на Шаболовке – всего лишь несколько выксунских башен, поставленных одна на другую. Если вам в Выксе, узнав, что вы приехали из Москвы, не скажут об этом с плохо скрываемой гордостью – значит, вы разговариваете не с местным жителем, а с понаехавшим.

Шухов оставил после себя на Выксунском заводе и другое чудо – листопрокатный цех с первыми в мире стальными сетчатыми оболочками покрытия двоякой кривизны. Проще говоря – это парусообразная крыша. Цех уже давно вышел на пенсию. Я бродил по территории цеха между стальными колоннами опор, фотографировал с разных сторон потемневшую от времени надпись «Работать по-ударному!», время от времени поднимал голову вверх и разглядывал сквозь сетчатые шуховские перекрытия-паруса голубеющее весеннее небо. Среди осколков стекла, брошенных кабелей и цветов мать-и-мачехи я наткнулся на ржавую трубу, с таким же ржавым вентилем. Труба выползала из груды осколков битого кирпича и через несколько метров уходила в землю. Из вентиля поднималась вверх тонкая струйка пара. Вдруг мне показалось, что я внутри скелета исполинского диплодока, давно обглоданного доисторическими муравьями дочиста, и он еле заметно шевелит самой последней, маленькой косточкой многометрового хвоста.

В нескольких километрах от Выксы в рабочем поселке Досчатое стоит построенный еще братьями Баташевыми охотничий домик. Люди на автобусной остановке, расположенной на выезде из города, про домик не знали. Только в магазине рядом с заправочной станцией продавщица рассказала мне, как проехать в Досчатое, предупредив, чтобы я по дороге не спрашивал про охотничий домик Баташевых.

«Про то, что этот домик принадлежал Баташевым, не всякий знает. Да и про самих Баташевых… – сказала мне продавщица. – Спрашивайте о том, как проехать в больницу. Теперь в нем больница».

Так оно и оказалось. Первый же досчатинец, спрошенный о больнице, указал к ней дорогу. Перед домом было голое, заваленное мусором поле, на котором во времена братьев рос парк. Домик, а на самом деле – удивительной красоты двухэтажный усадебный дом красного кирпича, с круглыми и стрельчатыми окнами, балконом и колоннами, был заколочен. Одни окна зияли выбитыми стеклами, другие были заложены кирпичом, третьи – забиты досками. Чернели сгнившие рамы, лепнина облупилась… Двести с лишним лет назад в этом доме умер от туберкулеза единственный сын Ивана Баташева. Вот и больница… После прибранной, живой Выксы все выглядело заброшенным, грязным, мертвым, понятным и до зубной боли родным. «Добро пожаловать в…» – подумал я, вернулся к машине и поехал в Москву[49].

Места здесь рыбные. Такие тихие заводи есть, такие омуты, что только закидывай. Клюет и на червя, и на мотыля, и на черта в ступе. Рыбаков здесь в сезон приезжало – все берега, как мухи, засиживали. Я тогда молодая была, озорная. Рыбак только удочку закинет с живцом, а я снизу тихонько подплыву и живца по самую голову-то и откушу. Он второго – я и второго таким же манером. Он третьего… Доведешь его до того, что он от злости удочку об колено, и уж тогда начнешь под днищем его лодки плавать в разные стороны и хвостом блестеть. И под самый конец вынырнешь прямо перед ним и давай волосами встряхивать, смеяться и дрожать полной грудью. Как мелкая волна от груди пойдет – считай, очумел он. Насовсем. Понравился мне один, очкастенький. Чем-то он мне троюродного брата напоминал по карасевой линии. Каждые свободные выходные к нам из области приезжал с удочкой. Ну что тут долго рассказывать – смеялась я ему, смеялась… Потом жена его из города приезжала. С детишками. С двумя мальчиками. Сначала-то грозилась хвост мне выдернуть и чешую с него счистить. Даже грозилась рыбным ножом. Потом лежала и плакала на песке. Я тогда под корягой отсиделась. Куда мне с ней объясняться – я тогда уж на сносях была. Плавала, как люди толстые ходят – животом вперед.

Девочка вышла – вылитый папаша. Он хороший был отец – ничего не скажу. Грамоте дите учил. Подарки привозил. Красный надувной круг дитю привез – вся река чуть со смеху не померла. Когда подросла девчонка – правдами и неправдами уговорил директора местного рыбосовхоза взять ее на работу. В артель, значит. К дюжине молодых, здоровых рыбаков. И года не прошло, как я бабкой стала. Внучка Настасья больше по земле ходила, чем в реке жила. Не то чтобы бегала, но ковыляла потихонечку. Училась. По складам читала. Думали ее в начальную школу отдать.