Завод бывший штабс-капитан подобрал в самый раз — видать, имел и информацию по этой части, и кое-какие знакомства.

— Предприятие неказистое, — сказал он, собрав Тамаева и его группу, — но для большевиков важное. Возьмём человека, вот вас, например, — сказал он, цепко ухватил боцмана пальцами за рукав бушлата, поднял со стула, — мужчина видный, в соку и в мясе, если брать такого, то только с помощью крупной воинской части, либо кувалды…

Тамаев поморщился: сравнение с кувалдой ему не понравилось, усы устрашающе дёрнулись, но Герман был Германом, а Тамаев Тамаевым, против Германа он никак не тянул — весовые категории разные.

— Попробуйте его взять обычным способом — никогда не возьмёте. А можно взять одним пальчиком, тюк — и большой мускулистый человек скорчится, — он толкнул пальцем боцмана в распах бушлата, и боцман, коротко ойкнув, съёжился. — Вот видите? Это солнечное сплетение. Про солнечное сплетение, думаю, вы знаете лучше меня: матросы — народ драчливый, чуть что — лупят именно в солнечное.

Герман понравился матросам. Своей неожиданностью, простотой, доступностью, тем, что не мудрил, говорил доходчиво. Он не был похож ни на Таганцева, ни на Тихвинского с Козловским — это господа, дворяне с поместьями, ни на Шведова — жёсткого и мстительного, Герман был иным.

— В общем, удар по этому заводику — это удар по солнечному сплетению тому же Путиловскому заводу, — продолжил он. — Понятно?

— А что выпускает этот завод, — просипел Тамаев. Лицо его было багровым, усы шевелились.

— Закономерный вопрос, — похвалил Герман, — группа, которая идёт на задание, должна знать, что завод выпускает. Честно говоря, я сам не могу прочно сказать, что именно. Определяется это одним словом — мелочь. Для путиловцев — одну мелочь, для войны — другую. Кольца для гранат, корпуса для мин, мелконарезные болты для военных механизмов — не пушки, не винтовки, не гранаты, и не сами мины, а мелкие детали для них, гайки, допустим, но без этих гаек пушки не будут стрелять, гранаты не станут взрываться, винтовки откажут в самый нужный момент, а станки на Путиловском просто-напросто остановятся. Уничтожая этот завод, мы наносим удар в солнечное сплетение, — Герман, выставив палец вперёд, потянулся к боцману и тот, подобравшись, втянув в себя живот — грудь вздыбилась под бушлатом скалой — проворно отпрянул назад. — Мы сразу уничтожаем несколько заводов, которые производят оружие. Вопросы есть?

Вопросов не было.

— По моим прикидам, завод этот можно подмять без потерь. Тьфу — и нет его, — Герман сплюнул под ноги и растёр невидимый плевок сапогом. — А урон будет серьёзным.

Разведали подходы к заводу, прочесали местность, определяя слабые места, низинки, ходы, по которым можно было к заводу подобраться незамеченными и незамеченными уйти, охрану, ограждения — выходило, что Герман был прав: завод можно было взять без потерь.

— Считай, братва, что он у нас вот тут находится, — Тамаев сплюнул себе в ладонь, сверху с гулким ударом приложил вторую ладонь, — был Вася — и нет его.

«Сплошные плевки… Что же это такое? Плевок на плевке, — Сорока отвёл глаза от Тамаева, — штабс-капитан плюётся, словно бы убеждает нас в чём-то… А надо ли? И так ли легко взять завод? Нет ли здесь игры, вранья? А, господа?»

— Ать, мама! — боцман, неожиданно развеселившись, по-матросски прошёлся ладонями по груди — точно так же, как любил делать это Сорока, перескочил вниз, сыграл дробь на коленях, притопнул одним каблуком, другим, изобразил ногами плясовую дробь, ахнул, ухнул, словно филин, и выбил из могучего горла незатейливую песенку: — Э-эх, яблочко, куда ты котишься, попадёшь ко мне в рот — не воротишься.

Что-то больно уж весел сделался Тамаев.

— Боцман, отчего такое веселье? Может быть, клад найден или большая должность светит?

— Дур-рак ты, Сорока, хотя и сэр, — беззлобно отозвался Тамаев, снова прошёлся ладонями по коленям: дробь вышла не хуже, чем у заправского барабанщика, поднимающего в атаку полк. — Весел я оттого, что у меня именины. Подарочек хороший на именины будет — заводик! А? Как говорил этот офицер, а? Солнечное сплетение? Пых под солнечное сплетение — и тю-тю! Заводик в воздухе! Ха-ха-ха! И у большевиков на пушках ни одной гайки нет. Стрелять надо, а пушки молчат. Пушкари пыжатся, а пушки молчат. Ха-ха! Разве не смешно?

— Что-то не очень. Раз именины, боцман, ставь штоф на стол.

— Считаешь, надо? Ладно, Краско-ов!

Все матросы сейчас на разных квартирах, по четыре человека. Когда в куче, отстреливаться легче, а вот уходить труднее. Но на одной и той же квартире долго не задерживались — члены организации передавали матросов с рук на руки, по кругу.

Кольца, как известно, замыкаются — сколько ни передавай по кругу, обязательно второй ваток образуется: матросы вновь попали в гулкую огромную квартиру, в которой отсиживались полтора месяца назад после прихода из Финляндии. В квартире всё так же пахло пылью, всё так же тяжелы и величественны были неподвижные, словно бы отлитые из металла, портьеры, громоздка и надёжна старая, хорошо сохранённая мебель. Хозяйка квартиры Раиса Болеславовна Ромейко дома бывала редко, всё больше на службе, в ирландском распределительном пункте, да у друзей, и квартира матросам была предоставлена полностью. Для Тамаева это хорошо, из жилья можно маленькую казарму образовать, все подопечные на виду.

— Краско-ов! — позвал он снова.

Красков теперь считался связным при Тамаеве, эта должность являла собою что-то вроде мальчика на побегушках. Красков неслышно вытаял из тёмной глуби квартиры.

— Красков, достать это сможешь? — боцман звучно пощёлкал пальцем по горлу.

— Смогу!

— Не надо давать провожатых?

— Нет.

— Народ требует. Нар-род, — боцман многозначительно поднял указательный палец, пошевелил им в воздухе, словно размешал некое забродившее облако, — а что такое нар-род? Сколько это значит в пересчёте на хрустящий товар, а? С-сейчас, Красков, мы это определим, с-сейчас… — боцман отвернулся, вытащил из кармана пачку денег, начал слюнявить её. — Знаешь, сколько?

— Нет, — по-прежнему однозначно отозвался Красков. Он и раньше не отличался особой разговорчивостью, всё больше обходился междометиями, простыми коротенькими ответами, а то и просто мычанием либо угуканьем, а в последнее время, когда затосковал по своему приёмышу Мишке, которого потерял, и вовсе «говоруном» сделался. Для того чтобы из Краскова выдавить слово, его надо было сильно удивить. Так, чтобы рот открылся непроизвольно, без посторонней помощи.

— Б-бери на все! — что-то в боцмане взыграло либо, наоборот, полетел какой-то ограничитель, помогающий ему держать характер, во всяком случае раньше Тамаев таким не был. — Тут на два с половиной литра… На три литра хватит. Бер-ри, — Тамаев тяжело шлёпнул рукой о руку Краскова, тот чуть не присел от удара. — Бер-ри! — Тамаев снял свою ладонь, будто большую сковородину, с красковской руки, обнажил деньги. — Бер-ри!