Но я была на свой лад такая же трусиха, как Китти. Бурая вода промочит мои юбки, захлестнет голову, польется в рот — нет, ни за что. Я отвернулась, закрыла руками глаза и постаралась остановить жуткий круговорот мыслей. Бежать целый день, понятно, я не смогу. Нужно найти себе хоть какое-то убежище. На мне нет ничего, кроме платья. Вслух застонав, я снова огляделась — на этот раз испуганно и беспомощно.

На мгновение я перестала дышать. Я узнала этот мост: начиная с Рождества мы каждый день проезжали здесь на пути в «Британнию». Театр находился неподалеку, а в гримерной, как я знала, лежали деньги.

Утирая рукавом лицо, приглаживая платье и волосы, я пошла туда. Швейцар, впуская меня, бросал любопытные взгляды, но держался вполне предупредительно. Мы были хорошо знакомы, я часто останавливалась с ним поболтать, но в тот день просто кивнула, забирая ключи, и даже не улыбнулась. Меня не заботило, что он подумает; я знала, что больше его не увижу.

Театр, разумеется, еще стоял закрытый; в зале, где заканчивали работу плотники, раздавался стук, но в коридорах и в артистическом фойе было тихо. Меня это обрадовало: мне не хотелось, чтобы меня видели. Не срываясь на бег, я быстрыми шагами направилась к гримерным, добралась до двери с надписью «Мисс Батлер и мисс Кинг». Очень осторожно (взбудораженная, я почему-то решила, что по ту сторону меня может подстерегать Китти) я отперла замок и толкнула дверь.

В комнате было темно; в потоке света из коридора я ступила внутрь, зажгла спичку и засветила газовую горелку, потом тихо-тихо затворила дверь. Я знала в точности, что искать. В шкафу за столиком Китти лежала жестяная коробочка с кучкой монет и банкнот — мы складывали туда еженедельно часть своего жалованья, чтобы черпать по мере надобности. Ключ хранился, вперемешку со штифтиками грима, принадлежавшими Китти, в старой коробке от сигар. Я опрокинула коробку — вместе с гримом и ключом оттуда вывалилось еще что-то. Дно было выстлано цветной бумагой, и мне никогда не приходило в голову ее поднять. Теперь бумага сдвинулась, и под ней обнаружилась карточка. Дрожащими пальцами я взяла ее и всмотрелась. Она была помята, запятнана гримом, но я сразу ее узнала. На лицевой стороне было изображение устричного смэка, на палубе, под слоем пудры и жира, улыбались две девушки, на парус была нанесена чернилами надпись: «В Лондон». На обратной стороне тоже имелась надпись — адрес Китти в «Кентерберийском варьете» и послание: «Меня отпустили!!! Пока я не соберусь, тебе придется несколько вечеров обходиться без костюмера…» И подпись: «Преданная тебе, Нэн».

Это была та самая открытка, которую я послала Китти давным-давно, до того, как мы обосновались в Брикстоне; и она втайне хранила ее, словно сокровище.

Немного подержав карточку, я вернула ее в коробку и прикрыла бумагой. Потом опустила голову на столик и плакала, пока оставались слезы.

Наконец я открыла коробку и, не считая, выгребла оттуда все деньги — как оказалось, около двадцати фунтов, что, конечно, составляло лишь часть моего заработка за последний год, но тогда голова у меня шла кругом и трудно было себе представить, что когда-нибудь мне снова понадобятся деньги. Я сунула их в конверт, упрятала конверт за корсетом и повернулась к двери.

До этого мне не пришло в голову посмотреть по сторонам, но теперь я решила окинуть комнату последним взглядом. И тут я заколебалась: мне бросилась в глаза вешалка с костюмами. Они были здесь все, мужские костюмы, которые я надевала на сцену для выступлений с Китти: короткие бархатные штаны, рубашки, пиджаки из саржи, нарядные жилеты. Шагнув ближе, я провела рукой по ряду рукавов. Никогда-то больше я их не надену…

Нет, этого мне было не вынести, не могла я расстаться с костюмами. Поблизости лежали два старых непромокаемых мешка гигантских размеров — раз или два мы пользовались ими во время репетиции, днем, когда на сцене «Британнии» бывало тихо и пустынно. В них хранилось тряпье; поспешно схватив один из них, я ослабила завязки и выбросила на пол все содержимое. Начала срывать с вешалки мои костюмы — не все, а самые любимые, с которыми не могла расстаться. Костюм из голубой саржи, оксфордские штаны, алая гвардейская униформа — все пошло в мешок. Я прихватила обувь, рубашки, галстуки, даже пару шляп. Я не останавливалась, чтобы подумать, а трудилась в поте лица, пока не набила мешок едва ли не с меня ростом. Он был тяжелый; подняв его, я пошатнулась, однако испытала странное удовлетворение: настоящий груз на плечах как бы составил противовес грузу, лежащему на сердце.

Нагруженная, я устремилась обратно по коридорам «Британнии». Мне никто не попался, и я никого не высматривала. Только у служебной двери я заметила лицо, которому обрадовалась: в кабинке швейцара сидел совершенно один, крутя в пальцах сигарету, Билли-Бой. Когда я приблизилась, он поднял глаза и удивленно воззрился на мой мешок, вспухшие веки, замурзанные щеки.

— Господи, Нэн. — Он поднялся на ноги. — Что с тобой такое? Ты заболела?

Я мотнула головой.

— Не поделишься ли сигареткой, а, Билл?

Он протянул мне сигарету, я затянулась и закашлялась. Билли потихоньку наблюдал.

— У тебя нездоровый вид. А где Китти?

Еще раз затянувшись, я вернула сигарету.

— Ушла.

Распахнув дверь, я вывалилась на улицу. Вслед мне зазвучал тревожный голос Билли-Боя, но его слова обрезало захлопнувшейся дверью. Я немного поддернула мешок и зашагала. Завернула за один угол, другой. Миновала неопрятный многоквартирный дом, очутилась на оживленной улице, влилась в толпу пешеходов. Лондон поглотил меня, и на недолгое время я избавилась от всяких мыслей.

Я прошагала около часа, прежде чем остановиться и отдохнуть; направления я не выбирала и, случалось, проделывала ненароком обратную дорогу. Целью было не столько убежать от Китти, сколько спрятаться, затеряться на серых безымянных просторах города. Мне нужна была комната — самая маленькая и убогая, где меня не проследит ни один взгляд. Я представляла себе, как забиваюсь туда, словно в норку, подобно мокрице или крысе. И я держалась улиц, где рассчитывала найти то, что мне нужно, улиц мрачных и неприветливых, с меблированными комнатами, ночлежками, объявлениями в окнах: «Сдаются койки». Наверное, мне подошла бы любая, но я ждала какого-нибудь особого знака.

И наконец, как мне показалось, заметила такой. Я прошла Мургейт, двинулась к собору Святого Павла, повернула и добралась чуть ли не до Клеркенуэлла. Я по-прежнему не обращала внимания на прохожих — взрослых и детей, которые глазели на меня и иной раз смеялись, глядя, как я, бледная как смерть, тащусь с непромокаемым мешком за плечами. Голова у меня была опущена, глаза полузакрыты, и все же я заметила, что передо мной что-то вроде площади, где снует толпа, кипит торговля и бьет в нос какой-то запах — сладковатый, тошнотворный, неуловимо знакомый и все же не поддающийся определению. Я замедлила шаг, чувствуя, что стало труднее отрывать подошвы от дороги. Открыла глаза: по камням, на которых я стояла, струилась вода с кровью. Рядом находилось изящное железное строение, где было полным-полно фургонов, тележек и грузчиков — все это с тушами.