Подумав:

— Сергей Александрович тоже хорошо пишут, только очень уж неприлично».

Так что слава Есенина воистину была всенародной.

Кроме чтения своих несомненно замечательных стихов Сергей Александрович еще был и непревзойденным создателем самого «главного фирменного блюда» в этом кафе — литературных скандалов.

Впрочем, и по части нелитературных его тоже мало кто мог переплюнуть. С наглыми посетителями Есенин не церемонился. Мог, например, некоему дельцу, во весь голос ругавшему выступавших, опрокинуть на голову тарелку с соусом. Да и вообще не имел привычки заигрывать с публикой: если в ее поведении что-то ему не нравилось, он сразу же отказывался выступать.

«Пегас» остается без «Стойла»

Зал в подобных случаях мог сколько угодно негодующе реветь. Но в конце концов Есенину прощали все. Ибо посетители в «Стойле» всегда ждали его появления с нетерпением, зная, что обязательно будет на что посмотреть. Главное, чтобы только пришел. А там обязательно пощекочет публике нервы либо очередным громким скандалом, либо начнет читать стихи, что тоже было зрелищем незабываемым.

Впрочем, поэт не всегда озоровал и эпатировал публику, что тогда стало даже модным. В кафе помнили его и крайне серьезным, и непоколебимо сдержанным, и искренне благожелательным с теми, кто внушал ему любовь и уважение.

Другое дело, что многое в стране — да и в судьбе самого Есенина — менялось, тускнело, вызывало разочарование и тоску. Недаром тот же Силин как-то с опаской пожаловался одному из есенинских знакомых: «Плохо, ой плохо кончат Сергей Александрович: либо кого-нибудь убьют, либо на себя руки наложат…»

И ведь напророчил. В 1925 году Есенина не стало. А примерно за год до этого, находясь далеко от Москвы, он получил письмо от своей верной поклонницы Галины Бениславской. В телеграфном стиле она сообщала, что «Стойло» в долгах; света нет; «гостей» нет. «Денег да и сил поправить дело — тоже». Впрочем, это Есенин и сам знал…

В 1930-х годах улицу Горького взялись расширять. Вот тогда-то вместе со старым домом под старым же номером 37 и стерли с московской земли последние следы пребывания на ней легендарного «Стойла Пегаса».

Итак, лихо было объединившись в свой собственный творческий союз и победно оккупировав почетные места в Кафе СОПО и «Стойле Пегаса», молодые буревестники новой поэзии скоро остались и без того и без другого. Более того, по существу, зевнули момент, когда командные высоты в содружестве литераторов прочно перешли в руки тех, кто не «улетал», как они, в «поэтические стратосферы», а трезво сориентировался в прозе советской жизни. До создания единого Союза советских писателей еще было далеко. Но различные «альянсы» тружеников пера, ведомые Российской ассоциацией пролетарских писателей (РАПП), уже успели расписаться перед властями в своей общей беззаветной любви. За соответствующим поощрением дело не стало. В 1920 году решением Совета народных комиссаров труженики «пролетарского пера» получили в свое распоряжение целый комплекс добротных строений на участке 25 по Тверскому бульвару, который в начале XIX века принадлежал A.A. Яковлеву, дяде Александра Герцена.

Сам писатель-демократ, оказавшийся через полвека в эмиграции, основавший там газету «Колокол» и поднявший с ее помощью революционный трезвон на весь мир, родился в 1812 году там же, в главном корпусе, за садом. В связи с чем это вдруг образовавшееся «странное гнездо весьма несхожих пернатых» получило название «Дом Герцена».

Сплочению рядов способствует банкет

Сравнение с «гнездом» для «несхожих пернатых» принадлежало писателю В. Лидину. И надо отдать ему должное, попадало, что называется, «в яблочко». Ибо бывшая герценовская колыбель кому только не стала «домом»: и так называемому Всероссийскому союзу писателей, и небольшим литобъединениям типа «Кузница» и «Федерация». И даже творцам, объединившимся в содружество под смешным званием «ничевоки». Не говоря уж о зачастивших сюда из своего «Стойла» имажинистах, которые, по свидетельству того же Лидина, вместе с «ничевоками» сидели там на подоконниках и «навзрыд читали свои стихи».

Так «Дом Герцена» де-факто превращался в некий литературный центр страны. Впереди явно маячил призрак окончательного организационного объединения писательского труда, что доселе казалось совершенно противоестественным в силу самой его индивидуалистической природы. Однако на повестке дня перед литераторами стояло столько острых бытовых вопросов — от возможности где-то встречаться друг с другом до необходимости просто где-то жить, что, как говорится в народе, «без бутылки не разберешься». Да и какая «нетленка», когда в основном приходится не творить, а рыскать в поисках съестного. Какие «парения» без возможности хотя бы иногда, но закатить себе в дружеском кругу «маленькую пирушку»?

Заметки «на манжетах»

Последнее воплотилось в жизнь первым, когда 1 ноября 1925 года в нижнем цокольном этаже главного корпуса открыли писательский ресторан. Частенько посещавший его в ту пору Михаил Булгаков оставил нам кратенькое документальное описание, в котором фигурировали два больших зала «со сводчатыми потолками, расписанными лиловыми лошадьми и ассирийскими гривами». А также упомянул, что «на каждом столике помещалась лампа, накрытая шалью…». На необычную полночную красоту освещения обращали внимание вообще-то многие. Тот же завсегдатай этого ресторана Юрий Олеша в своей последней «Книге прощаний» тоже вспоминал про «лампы и лампионы (фонарь из бумаги или стекла для иллюминации)». А также отметил энергичную игру оркестра и мимолетно мелькнувший прелестный профиль некой Нины Ли, кинематографической актрисы…

Мы где-то с этим встречались

Чем-то этот описанный двумя мастерами слова интерьер нам знаком — будто мы и сами это где-то когда-то видели. Но ведь того писательского ресторана уже восемь десятилетий как нет. А есть открытый в этом же самом главном корпусе Литературный институт, для которого в 1934 году парадные залы наверху были разгорожены под аудитории. И некое давным-давно забытое, заваленное всяким хламом и остатками люстры подземелье, на которое уже в конце прошлого века случайно наткнулась строительная бригада, вскрывавшая асфальт во время проведения ремонтных работ. Ничего существенного, по свидетельству журналиста — свидетеля события, в подземелье не обнаружилось: так — какой-то заплесневевший хлам да остатки люстры. По-настоящему интересное содержалось в концовке его заметки. А именно то, что треснул асфальт под ковшом экскаватора почему-то именно шестого числа шестого месяца девяносто шестого года, утром, в четверг, накануне которого, как помнится, шел дождь…