Ахматова начинает свой диалог со смертью очень рано, ещё до того, как начнёт писать стихи, и, вероятно, даже до того, как научится читать. К моменту профессионального литературного творчества эта постоянно ведущаяся жутковатая, но очень содержательная беседа приобретёт привычный, домашний и будничный характер. Напряжённый пафос танатологии, свойственный духовным вождям серебряного века, в первую очередь, свойственный поэтическому мировосприятию мужа, Н. С. Гумилёва, Ахматова не понимала и считала этот пафос следствием недостаточного знакомства с предметом:

– У Н. С. никто никогда не умирал.

Сама же она, узнав с отроческих лет боль смертных утрат и страх за своё собственное завтра, вполне разделяла мудрость любимого народом речения, возможно, неоднократно слышанного из уст няньки Татьяны:

– Помирать – не в помирушки играть: дело сурьёзное, один раз бывает!

Однако и смерть, прочно и надолго обосновавшись с 1896 года в непосредственной близости от Ахматовой, была, очевидно, заинтересована в столь интересной собеседнице и, постоянно напоминая о себе, постоянно же и отступала от неё.

Печальное лето 1896 года вместе со всем семейством Горенко Ахматова провела в Слободке Шелиховской, имении Вакаров. Родители украдкой от детей посещали на местном кладбище могилку Рики. Единственным утешением для Инны Эразмовны в эти скорбные дни была новая беременность: уже после возвращения в Царское Село, 16 сентября родится сын Виктор (1896–1976), последний ребёнок в семье. Сёстры о нём будут трогательно заботиться, помогать его пеленать, купать, качать, и «последыш» вырастет всеобщим семейным любимцем. Об Ахматовой в эти месяцы известно только то, что она под руководством матери и отличницы Инны, блиставшей успехами в Мариинской гимназии, освоит по «Азбуке» Льва Толстого русскую грамоту. Впрочем, со времени вступления старших детей на стезю образования Инна Эразмовна беседовала с ними (а заодно и со стихийно просвещённой Анной) исключительно по-французски, а бонна Моника – по-немецки.

В новый летний сезон 1897 года Андрей Антонович, озабоченный здоровьем детей, предпочёл северному Гугенбургу южный Крым, и Ахматова вновь оказалась в Севастополе, точнее, в его пригородной зоне, где на берегах Стрелецкой бухты севастопольский помещик Н. И. Тур, скупив земли, устроил вокруг своего имения «Отрада» настоящий дачный городок, ставший излюбленным местом летнего отдыха для севастопольцев и приезжих курортников. Имя предприимчивого землевладельца осталось как в городской топонимике (бывшую территорию «Отрады» местные жители и сейчас именуют Тýровкой), так и в специальной археологической научной литературе. Частные владения Тура захватывали южные границы древнегреческой застройки Херсонеса, расположенного на берегу соседней Карантинной бухты, где ещё в довоенные времена министр народного просвещения, один из величайших археологов граф А. С. Уваров вместе со своим другом, духовным писателем митрополитом Иннокентием Херсонским (Борисовым), затеяли раскопки на месте византийской базилики. С той поры археологи и любители древностей то тут, то там прокладывали свои траншеи, извлекая на свет новые и новые античные реликвии. В начале XX столетия историк античности М. И. Ростовцев подробно описал два византийских склепа, покрытых уникальной росписью, находящихся «на частной земле севастопольского помещика Н. И. Тура». После этого Туровку стали именовать вдобавок Новым Херсонесом.

Впервые попав с семьёй на дачу Тура Ахматова, ещё не разменяв седьмой год, неожиданно внесла свою скромную лепту в разыскания местных археологов:

Как и Гугенбург, Туровка была (по южным, провинциальным меркам, разумеется) достаточно престижным местом отдыха. Здесь жили семейства севастопольских флотских офицеров и морских чиновников, а также северная публика, достаточно состоятельная, чтобы позволить себе устроенные крымские каникулы. Нравы были чопорные, ибо курортный морской пляжный отдых оставался ещё новинкой в этой среде. Однако французская неугомонная мода уже выдавала облегчённые модели одежд для возможного нахождения на морском берегу, вне купального уединения, представителей обоих полов с детьми. Отголоски её докатывались до Севастополя. Мужчины осваивали специальный полосатый обтягивающий костюм-трико, женщины же заказывали портнихам по заветным парижским выкройкам чудо элегантности, свободы, смелости и комфорта – пляжный гарнитур, куда входила исподняя часть из сшитых шортиков, блузки и купальных чулок и часть верхняя: особое кепи или шляпка, юбка ниже колен и зонтик от солнца. Всё это выполнялось из тонких сортов ткани и позволяло счастливой обладательнице совершать публичное купание «с сохранением благонравия». Разумеется, были свои неудобства. Намокшая одежда неумолимо тянула на дно, зонтик же мешал, особенно при плавании. Но усердие севастопольских дам превозмогало буквально всё, так что являвшиеся либертинки из юных офицерских жён, игнорировавшие зонтик, быстро изгонялись с туровского пляжа единым всеобщим неодобрением.

Младшим девочкам зонтик не полагался, и Ахматова, явившись впервые на курортном пляже в составе всего семейства прибывшего на отдых надворного советника, могла без особых помех поплескаться в своих юбках в прибрежной тёплой воде. Никакого особого впечатления курортное купание на неё не произвело (она уже занималась водной гимнастикой в Гугенбурге в особых женских «купальных машинах», устроенных по английскому образцу, где можно было барахтаться просто в нижнем белье). А вот летнее южное море, впервые увиденное так близко, понравилось, конечно, правда, как всегда, – дневным:

Разумеется, Горенко побывали и в Севастополе, и Ахматова вновь увидела бабушку Ирину, и тёток, а возможно, и гречанку Ефросинью, но, в отличие от прошлогодней зимы, оставалась молчаливой и равнодушной к их беседам. Вообще в эти месяцы она была совсем вялой и сонной, отвечала невпопад, не играла с курортными детишками на пляже, сидела без движения, смотря на море, или кружила по посёлку, бродила по дикой части берега, порываясь всё время к границе херсонесских развалин. В Херсонес её одну не пускали, но выручал старший брат Андрей, который, побывав на Екатерининской, в свою очередь, так увлёкся эллинством, что стал совершенным грекофилом. Вдвоём они прятались в развалинах древних стен, вплотную подходили к Свято-Владимирову монастырю, к сáмому храму, скрывавшему баптистерий, и Ахматова долго стояла там, внимательно смотря на проходивших монахов, а те, проходя, улыбались девочке. А потом они возвращались в Туровку, и Ахматова снова молчаливо бродила неподалёку от дачного домика, у береговой черты за пляжем, где среди обожжённых солнцем шершавых камней и выгоревшей травы валялись ещё ржавые осколки корабельной шрапнели и расплющенные пули от смертельных французских штуцеров.