Однако не стоит всю вину перелагать на командиров, бросивших своих солдат, ведь они не были подготовлены к настоящему бою. На момент начала вторжения германских войск в 1941 году в результате чисток и стремительного расширения Красной Армии, около семидесяти пяти процентов армейских офицеров и семидесяти процентов комиссаров отслужили на своих должностях не больше года23.

Действия, предпринятые Сталиным в первые дни войны, были мало связаны с реалиями ожесточенных боев. Он бранил своих генералов и все призывал их перейти к наступлению на вражеские территории, согласно первоначальному плану контрнаступления Советского Союза, плану абсолютно несостоятельному, учитывая, что немецкие войска в первый же день операции «Барбаросса» продвинулись в глубь советской территории на расстояние до шестидесяти километров.

Увидев первые успехи немецкой армии, Гитлер, должно быть, окончательно уверился в возможности уничтожить Красную Армию за считаные недели. Однако не только он в то время не верил в то, что СССР способен оказать достойное сопротивление. Так, министр военно-морских сил США написал 23 июня президенту Рузвельту следующие строки: «В лучшем случае Гитлер подчинит Россию в срок от шести до восьми недель». Хью Далтон, английский политик-лейборист, 22 июня написал в своем дневнике, что «мысленно готовится к тому, что Красная Армия и советские ВВС будут разгромлены»24. Незадолго до начала операции «Барбаросса» представители Объединенного разведывательного комитета Великобритании констатировали, что, по их мнению, советским лидерам не хватает инициативы, а Красная Армия вооружена «абсолютно устаревшей боевой техникой»25. Британское военное министерство сообщило BBC, что, по мнению аналитиков, вооруженное сопротивление России прекратится не позднее, чем через шесть недель26.

Переломный момент пришелся на 27 июня, когда Сталин и остальные члены Политбюро собрались на совещание в Народном комиссариате обороны на улице Фрунзе. На этом собрании присутствовал и отец Степана Микояна: «Они начали задавать Жукову разные вопросы и вдруг поняли, что военные абсолютно ничего не знают о ситуации на фронте. Те не могли ответить ни на один вопрос: где сейчас находится армия… где наши войска … где немцы… как далеко они продвинулись… Полное неведение. Жуков был настолько задет и раздражен, что, по словам отца, едва сдерживал слезы». Сталину сообщили, что немцы вот-вот возьмут Минск и что Красной Армии нечего им противопоставить. Он бросился вон из кабинета со словами: «Ленин оставил нам пролетарское Советское государство, а мы его просрали». Сразу после этого совещания Сталин уехал на дачу и оставался там.

Тем временем в Германии Геббельс был озабочен реакцией людей на новости о нападении рейха на Советский Союз. Именно он 22 июня, в половине шестого утра, зачитал обращение Гитлера, которое гласило, что война необходима для того, чтобы «выступить против заговора еврейско-англосаксонских поджигателей войны, а также еврейских властителей большевистского центра в Москве». Мария Маут, которой было тогда семнадцать лет, вспоминает слова своего отца, когда тот услышал новости о вторжении, – он отреагировал именно так, как опасался Геббельс: «Никогда не забуду слова отца в тот момент. Он сказал: “Мы заведомо проиграли эту войну!”» Но затем, когда один за другим последовали отчеты о первых победах на фронте, отношение народа изменилось. «В еженедельных выпусках кинохроники мы видели славных солдат победоносной армии Германского рейха: солдаты пели, махали руками, веселились. Их настроение оказалось заразительным. Мы оценили ситуацию с новой точки зрения и поверили в победу. И верили в нее еще очень долго. Мы думали, что победа будет такой же легкой, как во Франции или Польше – каждый был убежден в этом, зная, насколько мощной была армия рейха».

Едва ли кого-то заботило то, что Германия напала на страну, с которой ранее подписала Пакт о ненападении. Ведь этот пакт был отклонением от нацистского курса, заблуждением. Теперь немцы снова могли вернуться к «удобным» для них предубеждениям о превосходстве арийской расы над ордами дикарей, проживающих на Востоке. «Русская история всегда была варварской, – рассказывает Мария Маут, – и мы тогда тоже решили, что ведь и правда, есть в этих людях что-то от дикарей, это ведь сразу видно! Все тогда говорили: “Господи, посмотрите на них! Лучше смерть, чем такая жизнь!” Да-да, именно так мы и говорили, слово в слово. В нашем представлении образ русских и так оставлял желать лучшего, а тут добавилась еще одна черта этого народа – трусость, потому что наши войска так быстро обратили их в бегство».

Немцы придерживались подобных убеждений в те времена не потому, что опасались возможного порицания со стороны собственных соотечественников. У немцев, подобных Марии Маут, сложилось такое мнение о русских отнюдь не из-за боязни доноса, в случае если они не станут поддерживать бытовавшие предрассудки. Она в то время искренне верила, что «мы не такие, как они. Мы гораздо лучше». Пропагандистские ролики лишь укрепляли ее веру в то, что «русские» – «недоразвитые уроды. Иногда в них показывали людей, больше походивших на обезьян, – носатых, лысых, немытых, одетых в какие-то лохмотья. Именно такой образ формировали в наших сознаниях. Видя это, мы действительно говорили себе – почему бы и нет? Как же можно так жить?»

Подобное отношение встречалось повсюду: не только среди гражданских лиц, но и в армии. Это лишний раз подтверждает: что эта война не просто началась как жестокая расистская война, а была эскалацией таких взглядов. На поле боя, в первые дни войны, Вальтер Шеффер-Кенерт, офицер артиллерии танковой дивизии, убедился, что «русские» – а именно так немцы чаще всего называли жителей Советского Союза – оказались «даже еще более тупыми, примитивными существами, понятия не имевшими о цивилизации». «Когда они пошли в контратаку, мы временно отступили, оставив раненых. Вернувшись на поле боя, мы обнаружили, что всем нашим раненым пробили головы штыками. Так что можете представить себе реакцию солдат, которые увидели, что их друзей предали столь жестокой смерти. Нас всех охватила ярость!»

Война на Востоке отличалась от войны на Западе еще и тем, что здесь убивали не только на поле боя. Согласно плану айнзацгруппы (оперативные карательные отряды) принялись за свою страшную работу в первые же дни войны. Они среди прочих истребляли «членов коммунистической партии и евреев на службе партии или государства», интерпретируя это определение в самом широком смысле (см. главу 8, посвященную деятельности айнзатцгрупп на оккупированных территориях).

«Видите ли, евреи и большевики были нашими заклятыми врагами, – рассказывает Карлхайнц Бенке, служивший тогда в танковой дивизии СС «Викинг». – И против этих людей надо было воевать, потому что они, как нам тогда казалось, представляли угрозу всей Европе… Евреев мы и вовсе считали политической элитой Советского Союза или, по крайней мере, людьми, у которых в СССР все в руках». (Стоит заметить, что на самом деле вопреки бытовавшему среди нацистов мнению евреи, за редким исключением, больше не занимали высоких постов в советском руководстве.)

Приведенная точка зрения объясняет, почему немцы такое значение придавали истреблению советских политруков – комиссаров. «Перед нами поставили четкую задачу, – объясняет Вальтер Трафонер, служивший тогда в кавалерийском полку СС на Восточном фронте. – Мы знали, что большевизм – враг всего мира номер один… Как нам разъяснили, целью большевиков было подчинить себе Германию и Францию, а затем – всю Европу до самой Испании. Вот почему нам нужно с ними воевать». В контексте этой войны против «врага номер один» комиссары представляли особую опасность, поэтому «в случае поимки их следовало казнить без промедления».