Вот в этом попугайском наряде они дошли от Rond Point des Shamps Elysees по авеню Шамз-Елизе до самой площади Шарля де Голля, останавливаясь возле каждого мало-мальски приличного летнего кафе, где было традиционно много народу. Осип втирался «в народ», ввинчивался, как штопор, непонятно для чего прицениваясь к пиву и закускам на своем чудовищном наречии, посыпанном, как пирожок тмином, излюбленным словечком «чаво».

Даже привычные ко всему эксцентричному парижане веселились, глядя на попугайный наряд русского и на его ужимки. Два лысых араба, похожих на полузащитника сборной Франции по футболу Зинедина Зидана, даже синхронно выронили стаканчики, когда Осип молодецки гаркнул что-то из серии «а винцо-от у Парррижу – дороговато!»

Не веселился один Иван Александрович.

Он не понимал, к чему Осип затевает всю эту пантомиму. Ивану Санычу хотелось увидеть знаменитую Триумфальную арку, а не глазеть на «хранцузов», которых «оттопыривал» (по собственному скверному выражению Осипа), а проще говоря, веселил Моржов.

Чуть позже выяснилось, что угрюмый Иван Саныч был больше прав, чем веселые парижане. Потому что когда он спросил, какого хрена все это надо было, Осип загадочно подмигнул стайке молодых француженок, по виду студенток (но гораздо более страшных, чем в популярном сериале «Элен и ребята»), и ответил:

– Ну, если ты не просек, Саныч, то эти заждавшие хранцузские тюлени и подавно не поняли.

– А что такое?

– Да так… вспомнил молодость, – ответил Осип. – Я вот жопничков с очка поснимал. И у одной кикиморы расфуфыренной лопатничек из «скрипа» дернул.

– Что-о? Жо-пни… как? Это что за изысканное выражение такое? И что это за «скрип» такой?

– Объясняю, Саныч, – терпеливо сказал Осип. – У нас сколько денег-от осталося, а? Особенно после того, как ты скинул тому толстому хранцузу денег за помятый столик? В который ты врезалси?…

– А, вот оно что? М-да… насущный вопрос. – Иван Саныч пошарил по карманам и выудил сначала «хлестовский» чудо-паспорт, из которого торчал смятый российский полтинник с оторванным уголком, а потом мятую же стодолларовую купюру; злобно смятый Бенджамин Франклин корчил на ней такую физию, как будто только что пережевал лимон вместе с корочкой и косточками. – М-да… не густо.

– Вот то-то и оно, – заключил Осип. – Лавэ осталось вообще ничаво, Семеныч загремел в больничку, да и до того, как енфаркт получить-от и стать паралитоном, не больно-то спонсировал, больше из нас тянул… когда сейф стырили и Жака грохнули, тольки-и тогда немнога-а и рассупонился. А нам деньги нужны щас. Кушать надо, есть и питатьси.

– А какое ко всему этому имеет отношение?… – начав смутно угадывать истину, спросил Иван Саныч, но Осип тут же перебил его:

– Объясняю! Хранцузы народ беспечный, хранки свои, деньги, стало быть, держат раззявя. Вот я и снял пару жопничков с очка. Енто значит – вытащил два кошелька из заднего кармана брюк. И один – из «скрипа», то есть из сумочки хранцузской фуфели. Бабца тоись. Теперь тебе понятны-ы? – протянул он, ухмыляясь так, что его шарахнулась маленькая белая собачка, ожесточенно волокущая за собой на поводке целое семейство «хранцузов». – Вот я и разжилси капитальцем. Он вынул один из экспроприированных кошельков, открыл его и вынул несколько крупных купюр: – Ну вот! Пойдем-ка в одну из энтих кафешек, перекусим.

– Перекусим. Колючую проволоку под напряжением, – буркнул Иван Саныч, но заметно повеселел и последовал вслед за Осипом.

Они плотно перекусили, но, разумеется, в меню не было колючей проволоки, тем более под напряжением. Меню было на французском языке, любимых астаховских слов «катр» и «сис» в нем не было, но Осип так бодро тыкал пальцами во все подряд и так оживленно жестикулировал, что уже через пять минут на столе появился роскошный обед, представленный исключительно французской кухней (как Осип ни пытался заказать свое излюбленное яство, носящее звучное наименование «sallo»).

Вот что навскидку выбрали Ваня и Осип: blanquette de veau, то есть рагу из телятины, приготовленное в бульоне с грибами, луком и петрушкой; cropes suzette, блины с мармеладом, апельсиновым соком, вишневым ликером, вызвавшие детский восторг Ивана Саныча; знаменитый Tarte Tatin – пирог с обсахаренными яблоками; а также напомнившее Осипу родную Тамбовщину и хряка Нафанаила, заколотого на Пасху, блюдо choucroute – свинина с картофелем и кислой капустой.

Ну, и, разумеется, две бутылочки столового вина, одна красного и одна – белого.

Гарсон даже не взглянул на диковинный наряд Астахова и Моржова: верно, на своем веку ему приходилось видеть и не то. Он молча принес заказ и так же молча удалился, очевидно, догадавшись, что клиенты по-французски ни бум-бум.

Вообще сложно не догадаться.

– А ничаво в ентом Париже, – сказал Осип, пережевывая ароматное телячье рагу, – вкусно тут кормют. Тольки всежки у меня мандраж, Саныч, не слабый: чем нас-от Лизавета накормит?

– В смысле?

– В смысле, чаво она нам скажет о Семеныче. Тот, поди, и откинется еще… не дай бог, конешно. Плакали тогда наши денюжки.

– А ты женись на ней, – хмуро предложил Иван Саныч, наливая себе вина, – она ж еще тово… баронесса. Мамаша ее покойная, жена Гарпагина, она ж аристократка. Бароном будешь.

– А тебе слабо?

– Так она ж моя двоюродная сестра. Инцестом попахивает. Тем более что у тебя с ней все слажено уже, – Иван Саныч закусил блином и сыто икнул.

Осип мрачно жевал; на могучих челюстях, работающих слаженно и мощно, как жернова, перекатывались литые катышки скуловых мускулов.

– Мысля-от неплоха, – наконец сказал он, – только семейка эта – меченая. Сынка убили, дом отца сожгли, слугу по башке тяпнули, дочка как загнанная мечесси.

– Меченая, да? А ты весь такой чистый-благородный? А ты не заметил, что все это началось только после того, как мы приехали? – ядовито вставил Иван Александрович. – Ты что, думаешь, что все это случайность?

– Да уж конечно, нет. Особенно после того, как ты в самолетном сортире едва Жодле не ублажил, а потом ево же вещички и прибрал. А Жодле – вон оно что, оказываесси…

Иван кинул в рот еще один блин с мармеладом, политый вишневым ликером, а потом решительно сказал:

– И все равно – мне кажется, что Жодле не убивал Жака и не воровал ентого самого сейфа. Вот Николя – это да. Николя, верно, они же и убили. Хотя… хотя два взрыва, в «Селекте» и с мобилой Жака, сильно друг на друга смахивают, и, видно, их один и тот же человек и делал.

– Енто ничаво, – буркнул Осип, – Жак покойник, Николя тоже. Они подождут. А вот что с живыми делать? Настюха-то пропала, верно, ее той Жодле со своим Магомадовым Али умыкнул. Она то где?

Иван Саныч загрустил.

– Она… она, быть может, там же, где и Жак. Где и Николя.

– А ты не каррркай! – рявкнул Осип, да так, что сидевший через столик аморфный лысоватый старичок, ковыряющийся вилкой в отвратительного вида устрицах, уронил в блюдо болтавшиеся на кончике носа очки. – А ты не каркай, Ванька, все лучше будет, если не гнусить вот такие пророчества. Видно будет. А я всегда верил в смерть человека только тогда, когда видел его жмур собственными глазами. Понятно тебе, Саныч?