Как одиноко вечером в лаборатории. Как мрачно. А тут еще эта чернота внутри.

Рассказать Косте? Было бы легче. Нет. Даже не в том дело, что дал подписку молчать («Берегитесь, все ваши действия нам известны»). Нет, не в этом дело. Просто не могу увидеть в Костиных глазах жалость. Живого — к мертвому.

Терпи и молчи. Как тот спартанский мальчик с лисицей. Молчи, когда тебе едят внутренности.

— Няня, няня, что они со мной делают, куда деться?

На полке Пантелеевна жутко отсвечивала единственным глазом. Нет, страшен был не этот глаз. Страшны были другие глаза — множество мертвых, черных глаз, что глядели из темных углов.

…И миллионом черных глаз

смотрела ночи темнота

сквозь ветви каждого куста…

Кажется, Тютчев. Нет, Лермонтов. У Тютчева:

Ночь хмурая, как зверь стоокий,

Глядит из каждого куста!

Тоже неплохо.

Он зажег полный свет, щелкнул выключателями, пока не зажглись все лампы. Темнота убыла, попряталась…

…Записывающие приспособления… Подслушивающие устройства… Нехитрая штука. У них, должно быть, грамотные инженеры. Обыкновенный микрофон. Где-нибудь за шкафом или в углу, под раковиной. Очень просто: ставят микрофон, и все записывается на пленку. Потом стенографируют — и в папку.

Дело №…

Он обошел лабораторию, заглянул в углы, за шкафы, под столы. Ничего, ничего похожего. За одним шкафом почудилось ему какое-то тиканье. Прислушался — так и есть. Тикало нерегулярно, но отчетливо. Он перевел дух. Фу-ты, черт. Наверно, жук-древоточец. Жука испугался.

Показалось ему или нет, что крышка одного из шкафов как-то странно сдвинута? Несимметрично. Раньше как будто этого не было. Так и есть — перекошена, и между нею и телом шкафа зазор шириной в добрый палец… А может, так и было? Живешь с вещами, а не знаешь их в лицо…

Он влез на стул и обеими руками приподнял крышку. Темно, пусто, пахнет пылью.

Дверь щелкнула — кто-то вошел. Ну вот, застали… Нет, это Костя. Вошел румяный, с мороза. Счастливый!

— Ты что делаешь? Зачем туда взгромоздился?

Юра слез, отряхивая пыльные руки.

— Ничего, я так… осматривал.

— Зачем?

— Ну, проверял проводку.

— В шкафу?

— Отстань от меня, ради Бога.

— Да что с тобой? Честное слово, мне иногда кажется, что ты не совсем нормален.

— Может быть, ты и прав.

— Юра, я пошутил. Сам не понимаю, как я мог такое сказать. Ну, прости меня! Юра? Юра же!

— Работать так работать. Ты ужасно иногда глуп.

— Кстати, — спросил Юра, потягиваясь, когда, написав два параграфа, они собрались домой, — как тебе нравится вся эта свистопляска?

— Какая?

— А ты что, газет не читаешь?

— Давно не читал. А что?

— Сколько времени все кругом гудит: космополиты, космополиты… А этот младенец, уронив соску, спрашивает: а что?

— Да, я что-то читал, но, признаться, не очень внимательно.

— Скобочки заметил?

— Какие скобочки?

— Ты туп. — Юра взял со стола газету. — Найду и ткну тебя носом. Смотри.

«…Проходимец Мельников (Мельман)…» «Безродный космополит Яковлев (Хольцман)…»

— Усвоил?

— Ты думаешь… — Костя побледнел. — Не может быть!

— Типичная позиция идиота. Отрицать очевидное.

* * *

Не может быть!

Он сидел в библиотеке над подшивками газет. Милая беленькая девушка — хозяйка абонемента — уже несколько раз проходила мимо. Читателю дурно? Может, воды ему дать? Нет, неудобно, пальцем в небо попадешь. А читатель все сидел и листал ломкие шуршащие листы. В сущности, он уже это читал— но не понял. О, идиот!

Белинский! Знал бы он, бедный Белинский, во что превратят его имя благодарные потомки. Имя-плеть.

«… С небывалой силой звучат в наши дни слова Белинского: „Признаюсь, жалки и неприятны мне спокойные скептики, абстрактные человеки, беспачпортные бродяги в человечестве… Космополит есть какое-то ложное, бессмысленное, страшное и непонятное явление, какой-то бледный, туманный призрак, недостойный называться священным именем человека“…»

И вот — бредут по страницам бледные, туманные призраки, потерявшие имя человека. Борщаговский, Гурвич, Вайсфельд, Хольцман, Житомирский, Мазель, Герцович, Гальперин, Кац, Шнеерсон и прочие, и прочие…

Витиеватая, цветистая ругань.

«…Известный космополит Борщаговский выступил с блудливым докладом…»

«…Модель доходил до чудовищного утверждения, будто эстетствующий космополит, выродок в искусстве Мейерхольд является крупным деятелем советского театра…»

«…Отщепенец Березарк, известный отрицательным отношением к пьесе Романова „Великая сила“…»

— Читальня закрывается, — сказала беленькая девушка, — завтра приходите.

Нет, с него довольно! Все понял. Домой, только домой!

* * *

— Надюша, родная.

— Костя, что с тобой?

— Дай тебя обнять.

Он нагнулся, обнял ее и отчаянно поцеловал. Милая! Как она трогательно становилась теперь боком, чтобы он не чувствовал ее живот. Глупая! Он опустился на колени, обнял их, а к животу прижался лицом.

— Костя, дорогой, с тобой что-то случилось, плохое.

— Я просто сидел в библиотеке и читал газеты.

— А, понимаю. Ну, встань. Сядем поговорим.

Они сели. Костя укусил кулак.

— А я-то, слепец, идиот, ничего не понимал!

— Нет, я понимала.

— Как же можно жить тогда? Ты мне скажи, Надюша, как можно жить?

— Костя милый мой. На свете бывает разное. И страшное тоже бывает. Разве мы с тобой не видели самого страшного? И смотри — мы живы, мы вместе. И он — с нами. Родится — маленький, смешной… Начнет говорить, ходить… А когда-нибудь про наше время скажут: свежо предание…

— Ого, Надюша, оказывается, ты умеешь произносить длинные речи!

— А как же. Иди сюда, милый.

* * *

Удивительное существо Надюша! С кем только она не дружит. Например, с Мишей, водопроводчиком.

Тот уже несколько лет — с самой войны — работает при домоуправлении: грязный малый лет сорока, почти всегда пьян, перед каждым праздником ходит по квартирам выпрашивать на пол-литра. Много лет знает его Костя, а никогда к нему не присматривался, даже когда, конфузясь, давал ему на чай. А теперь Миша сидит за столом, пьет чай и откровенничает: